отдал с себя последнюю рубаху! Когда даже и года рождения, и года твоей смерти не знают, когда вообще ничего о тебе не знают, зато песня твоя живет и будет жить, доколе будет жива душа русская, доколе не отобьют у нее окончательно желание выразиться неизломанно, нефиглярски, а просто и чисто, естественно и откровенно, выразиться всею своей природной глубиною и силою. А не в ней ли, не в этой ли песне, уже и не чьей-то авторской, а русской народной, оживает и будет всякий раз оживать щедрая душа ее создателя:
Извела меня кручина,
Подколодная змея!..
Догорай, гори, моя лучина, —
Догорю с тобой и я!
А теперь отложи мое письмо и включи транзистор: «А — почему, почему, почему был светофор зеленый? А потому, потому, потому, что был он в жизнь влюбленный… Я бегу-бегу-бэгу-бегу-бегу-бегу-бегу, а он все светит! Я бегу-бегу-бегу-бегу-бегу-бегу-бегу, а он горит!» «А ты такой холодный, как айсберг в океане, и все твои печали под че-о-рной-ю водой!» «Делу-время, делу-время, делу-время, а-а-а потехе ча-ас! Делу время, делу время, делу время, а-а-а потехе ча-ас! Эй вы там, наверху!..»
Послушал радио?
Вот так-то, земляк.
Споемте, друзья, ведь завтра в поход…
А что споем?
И вопрос этот очень серьезен.
Письмо двенадцатое
Вот что оказывается!..
Теперь ясно, почему ты вновь в Ситникове. Только ли понять ты хочешь — почему тебе так хорошо именно в этих приозерных сквозных перелесках, на этих плавных угорах, выглаженных столетиями пахоты, где земля так освоена, что совсем стала родною здешним уроженцам? Понять или снова испытать то чувство какой-то общей и радостной свободы и легкости, молодой силы и решительности, светлой надежды на то, что там — за холмами — чудо, что завтрашний день — он будет еще привольнее и раздольнее?
Испытать чувство воли…
Наверное важнее это… А чтобы объяснить все самому себе, ты и придумал «понять». Как это поймешь. Любое объяснение будет мелко и решительно ничего к твоему чувству не добавит.
И не тут, наверное, не в Ситников©, надо искать тебе разгадку. Поищи ее в детстве своем. Где оно прошло, в каких местах? Знаю, что твое сельцо теперь на дне «рукотворного моря», но, может быть, оно было похожим на Ситникове? Или вспомни — откуда твои родители, не из таких ли мест? Что-то очень кровное должно тебя связывать с той землей, с тем уголком, где тебя так полно и обязательно охватывает ощущение вольного счастья!
Ведь наверное не просто так, не только мыслительная, рациональная память тянет нас на совершенно определенный кусок нашей великой родины, именно в эту деревеньку, именно к этой — для другого человека невзрачной — речушке, берега которой истоптаны стадами, да кое-где поросли редкими ивами.
Почему — даже самый мощный, самый экзотический, небывалый вид гор, моря, свиста вечности над волнами желтой пустыни, дремучая сила таежной заросли или впервые увиденная с борта самолета неоглядная тундра, удивительно разделенная на ровные квадратики — ничто на этой земле не вникает так глубоко и просто в душу? Почему красоты, родные другим и воспеваемые другими, — волнуют только твой глаз и ум, но не сердце?
Да все потому, что именно тут ты сам начался.
Именно это небо и эти березовые перелески с проглядывающей на краях их бояркой, эти исхоженные коровами поляны, эту речку со светлой родниковой струей, эту — она теперь совсем внешне другая — деревеньку, это все ты увидел первым в своей жизни.
И земля тутошняя, составившая твое маленькое тело, долго еще — все детство — была всей планетой, небо над деревенькой этой — всем небом, а люди эти — всем человечеством. Все, что ты видел потом, сперва сравнивалось в тебе, сопоставлялось с тем, что ты уже знал по деревеньке и любил. Все ты мерял этими местами, их подробностями. И всегда в основе нового впечатления и нового знания о земле и людях лежало все то же — принятое в детстве. Это детское знание уходило вглубь, все более заваливалось новым, потом уже и совсем лежало как бы и невостребываемым… Как бы…
Но вот в жизни наступает день, когда человек теряется, теряет себя, не может, отрешившись от всего внешнего — от службы, семьи, должности, фобий и пристрастий, удовольствий и обязательных занятий, — не может вдруг понять: кто же он такой?
Зачем он тут?
Почему он живет так, а не иначе?
Кто я?
Кто я такой?
Ведь не был же я сразу рожден старшим научным сотрудником, вынужденным писать не только ДЛЯ шефа, но и за шефа, вынужденным делать сотни всяческих дел, оказавшихся теперь полной ерундой, исполнением какого-то странного ряда ритуалов, следованием каким-то почти диким обычаям…
А я-то кто?
Что осталось во мне от той поры, когда мир был необманен и я безвредно и необманно вел себя в нем?
Это пробуждение души, эти, может показаться, странные поиски — бывают у многих, но не всегда люди готовы к таким поворотам жизни. Иной просто задумается, запьет и заспит. Иной отмахнется и подавит, похоронит в себе вопросы, отнеся их к усталости и блажи. Иной уйдет в книги, в музыку, в поэзию, в старые манускрипты, ища там концы. Иной войдет в круг сомысленников, которые, как ему покажется; то же самое ищут, и станут они говорить и думать вместе, и вместе искать то, что человек способен найти только в одиночестве, в одиночку, сам… Иной сделает нечто привычное, что делают многие, что считается многими за благой выход, то есть поменяет работу, жену, город или только что-то одно — из этого, как бы заново рождаясь и тем самым отбрасывая все вопросы о себе действительном и начиная все, как ему кажется, снова. Но снова человек никогда не рождается, даже тогда, когда умирает при жизни… Иной собирается в дорогу и идет пешком через всю страну — от Владивостока до Калининграда, и, пока он идет, он существует и для всех, и для себя; но только он останавливается или начинает, как и раньше, пользоваться общественным транспортом, так исчезает и теперь навсегда…
Сколько людей, столько путей…
Мне, считаю, повезло, что я после этого трудного периода, все еще не перестав задавать себе уничтожительные вопросы, — что делать? как жить? кто виноват? — попал волею судеб на то место, где родился, где не был потом тридцать лет, в те самые перелески, к той самой речке, на ту самую
