тот момент работал, оказался…
Между прочим, в твоей писанине даже положительного героя пока не присутствует… Как же так, литература, не просто литература, а литература в традициях великой русской литературы, и без положительного героя? Что-то здесь неправильно… Обречена твоя писанина, не будет ей хода!
Вот если бы ты что-то в духе времени, на потребу дня о лагерной нынешней жизни сотворил… Например, как в зону заехал бывший депутат или губернатор какой-нибудь и у него вдруг роман голубой разворачивается с… кем-то из мусорской администрации… Вот это был бы факт литературной жизни! На такой сюжет и критики бы отозвались, и блогеры… Глядишь, и киношники бы проснулись, за экранизацию взялись, сериал замутили… Свежачок! При таком раскладе и спонсор нашелся бы… А там вдруг иностранцы заинтересуются, с валютой подтянутся… Новые грани загадочной русской души! Клубничка с привкусом неогулага и постсталинского тоталитаризма! И ты бы внакладе не остался… Гонорары, презентации, загранкомандировки… Перспектива…
Кстати, ты еще умудрись на волю свои черновики переправить… Сам знаешь – все бумаги, что из лагеря на волю выходят, на особом контроле… Помнишь, сколько раз твои соседи-горемыки и в Москву по всем инстанциям и в Гаагу, в Международный суд, писали? Разве хотя бы одна бумага дошла до адреса?
И еще… Ты о ком в своих книгах писать собрался? Про арестантов? Про зэков? С точки зрения социологии и сложившихся в обществе представлений, это маргиналы, не второй, а пятый сорт населения…
Был бы напротив меня собеседник в привычном, в обычном, в человеческом смысле слова, я бы возразил и поспорил. Конечно, вспомнил, что сиделец, каторжанин, арестант в России – фигуры особенные. Так во все времена было. Тридцатые годы только правильность таких выводов подтвердили. Да и нынешнее время – не исключение. Сколько сейчас в стране сидит? Тысяч семьсот-восемьсот. Под миллион, словом. «На орбитах» каждого сидящего еще как минимум в среднем человек пять – десять крутится: мать-отец, жена-дети, друзья, еще какие-то близкие люди. А сколько в России отсидевших? Они на всю оставшуюся биографию не только память о пережитом и увиденном сохранили. Они на всю жизнь очень многое из тюремных навыков, представлений и обычаев усвоили. Еще, возможно, и своим детям и внукам многое через гены передадут. Так что арестант российский – это вовсе не маргинал, а полноценная составляющая социума, с которой просто нельзя не считаться… Больше скажу, с учетом российской истории, арестанты, бывшие арестанты и все близкие им люди – просто важная часть нашего общества…
Только эти и все прочие аргументы для собеседника в привычном смысле слова, а тут…
Инстинктивно втягиваю в себя воздух. Наверное, в нем сейчас должен явственно ощущаться запах серы. Как же иначе, такой собеседник – и без фирменного запаха той среды, что является для него родной! Удивительно, нет этого запаха. Пахнет так, как и должен пахнуть барак, где живут почти двести арестантов. Не лучший, разумеется, запах. Только никакого намека на серу. Верно, улавливается что-то отдаленно близкое, химическое. Знаю, это сверху тянет. С пальмы, с верхнего яруса моего шконаря. Сосед накануне перетягивал, в один день со мной. Мы еще нитки с одного мотка отматывали. А нитки, понятно, полипропиленовые, с промки, с нашего основного производства, украденные. Запах у них специфический. Резкий химический запах, но не серный все-таки. Не пахнет сейчас вокруг серой. Совсем не пахнет. Возможно, мой собеседник, прежде чем по делам отбыть, какой-то особенной пшикалкой пользуется, чтобы в глаза, то есть в нос, никому не бросалось. Неужели в местах, где он обитает, появилась своя парфюмерия?
По наивной инерции хочется еще раз всмотреться вперед, в мини-пространство между стеной и прутьями шконаря. Вдруг там ничего и нет, тогда соответственно то, что раньше было – все примерещилось, почудилось. Всматриваюсь. Вижу… тот же черный, очень черный клубок. То ли клоки шерсти, то ли пакли размотанной. Вроде бы и спрессованные, потому что темнота здесь гуще, чем вся прочая темнота кругом. Вроде бы и никак между собою не связанные, потому что шевелятся, плавают, двигаются эти клоки и языки. Выходит, на прежнем месте мой незваный гость, мой совсем нежеланный собеседник.
Было бы рядом что-то тяжелое, запустил бы с размаху в этот комок. Интересно, отпружинил бы брошенный предмет? Любопытно, какой звук при этом мог раздасться? Мокрый шлепок? Сухой хруст? Ухающее шмяканье? И что бы раздалось следом? Остервенелый визг? Утробный рык? Сдавленное злобное ворчание? Правда, не уверен, что смог бы размахнуться. Да и непонятно, поднялась бы вообще рука. Потому что руки этой, как и всего своего тела, я вовсе не чувствую. Себя чувствую, а тела своего – нет. Точно вытряхнули меня из моей оболочки, отняли возможность двигаться и шевелиться. Верю, что это состояние временное. Успокаиваю себя: способность думать и чувствовать осталась. Значит, существую! Выходит, жив! Уже хорошо! Получается, не так уж и всесилен мой собеседник.
– А какой резон мне тебя уничтожать? Куда важнее просто о себе напомнить, напомнить, что я все знаю, все могу. Столько знаю, столько могу, сколько никто другой не знает и не может даже в самом отдаленном приближении… Еще важнее, чтобы ты об этом всегда помнил и при случае окружающим напоминал…
Почему-то мне совсем не хочется продолжать уже вроде как и сложившуюся беседу. И еще… Совсем никак не хочу называть того, с кем беседую. Неважно, что в богатом русском языке есть столько синонимов для его обозначения. Даже местоимение «он» не хочу употреблять. Уж слишком многозначительно звучит. С какой стати подчеркивать возможности моего собеседника? Я что, ему в личные пиарщики нанимался?
Кажется, даже слово «собеседник» – слишком жирно для него. «Собеседник» – это как-то по-доброму, тепло, по-человечески. Разве уместно здесь такое слово? Куда проще пользоваться прилагательным «черный». Согласно традиции. Верно, «черными» сейчас называют выходцев из Средней Азии и с Кавказа, что города и веси российские заполонили и на полном серьезе всей национальной демографии угрожают. Только и здесь немалый смысл и значение присутствуют. Потому как, если дальше это нашествие продолжится, то перестанет русский народ существовать вовсе. А «черный», как синоним недоброго и угрожающего, очень даже подходящее слово. И по смыслу верно, и никакой фамильярности.
Совсем невпопад, а может быть, наоборот, вполне естественно и логично, вспомнилось, что некоторые старые правильные арестанты называют мусоров… дьяволами. Именно дьяволами. Почему-то с ударением аж на третий слог.
И это не остается неуслышанным-незамеченным тем, кого я только что назвал Черным.
– Мне совсем все равно, как кто меня называет. Для меня таких недоразумений, как
