— сказал он, увлекая меня на эскалатор. — Собственная конструкция, автопилот руководствуется и твоими желаниями, и безопасностью.
Он тащил меня к гравилету, а я пытался вспомнить, где его видел и как его зовут. И поэтому, когда он спросил «берешь?», я согласно кивнул головой.
Его веснушчатое задиристое лицо ослепительно заулыбалось, показав крепкие белые зубы.
— Спасибо за подарок! — воскликнул он, и я не понял, на что он намекает и чего от меня хочет за свой аппарат.
Я растерянно смотрел на него, и вид у меня был, наверное, не очень умный. Он еще несколько раз поблагодарил и направился к такому же аппарату, как и подаренный. Но внезапно остановился и снова подошел ко мне. На его лице с острым птичьим носом отражалась нерешительность.
— Позволь спросить тебя… — начал он и, дождавшись кивка, продолжал: — Видишь ли, мне когда-то автомат истории сообщил о совершенно непонятных людях, живших уже в двадцатом веке. Они назывались фашистами…
Он умолк, и губы его дрожали. Но он не обратил на это внимания. Как видно, этот человек не знал о том, что его губы способны дрожать. Я не понимал, почему он так волнуется из-за событий двадцатого века.
— А потом то же самое мне рассказал дед. И еще о нашем предке, имя которого не сохранилось, так как оно недостойно памяти. Сначала его называли грабителем — он занимался тем, что входил в чужие дома и забирал одежду…
На его дрожащих губах мелькнула улыбка, а я не видел в том, что он рассказывает, ничего смешного. Потом понял: он не помнит того, что помню я. Именно поэтому он улыбается, вспоминая о воре.
— Его схватили, изолировали в специальном доме, где стены были непрозрачны, а на вырубленных в них квадратах имелись железные решетки. (Снова на один лишь миг его губы сложились в слабую улыбку.) А потом другие люди освободили его, приняли в свое общество. Он стал фашистом, служил начальником лагеря. Это был лагерь, куда людей сгоняли насильно. (Больше он не улыбался.) Дед рассказывал, что тот предок сжигал в печах живых людей и получил за это крупный чин…
Волнение рыжего все возрастало. Как видно, он готовился заговорить о самом важном. В воздухе пахло серой и цветами. Его светло-голубые глаза с испугом смотрели на меня.
— Ты ведь жил ненамного позже того времени, должен знать… Дед говорил, что они внешне были как мы, так же улыбались, любили своих детей. Те, что сжигали в печах людей… Правда ли это?
Я уловил в его взгляде слабую надежду. Пальцы то сжимались, то теребили ткань костюма.
— Да, — сказал я, — это правда.
Надежда в его взгляде начала угасать. И все же он отчаянно цеплялся за нее:
— Видишь ли, я, конечно, как все, немного знаком с биологией и медициной. Но в основном, если помнишь, я конструктор.
Теперь я вспомнил. Его звали Гей. Он создатель «Поиска». Я видел его в тот день, когда «Поиск» стартовал с космической базы. Гей стоял на опускающемся наблюдательном пункте и все тянул голову вверх, чтобы еще и еще видеть свое детище, которое сейчас унесется к звездам. Он казался мне человеком огромного роста, его лицо было неистовым, а глаза зоркими, как следящие приборы. Мне даже не верилось, что сейчас передо мной стоит тот самый человек.
Как ни трудно ему было, но он решился высказать:
— У нас в роду все темные, а у меня волосы рыжие, как у того предка. И глаза светло-голубые. Как у него. И когда работа не клеится, у меня бывают припадки ярости, такой же темперамент, возбудимость. То, что называют неуравновешенной психикой. Случаются минуты, когда я способен разорвать чертежи, нагрубить товарищу. Понимаешь?
Он заглянул мне в глаза. И я понял, что он еще не сказал самого главного, что он боится не за себя.
— У меня есть сын. И внешне он очень похож на меня… Что будет, если он окажется слабым и не сумеет подавить в себе наследственную память? Я что-то слышал о наследственных вспышках раз в несколько поколений…
Наконец я понял, чего он боится. Теперь пришла моя очередь улыбнуться, и его лицо сразу же просветлело, как будто моя улыбка осветила и его.
— Это не передается по наследству, — сказал я таким тоном, чтобы у него не осталось сомнений.
Мне казалось странным, что какой-то там фашист мог быть похожим, хотя бы и внешне, на создателя «Поиска». Но разве безразличие природы имеет границы?
Он больно стиснул мою руку, его голос сразу же изменился, набрал силу:
— Ну теперь спасибо тебе еще за один подарок. Большое спасибо!
И тут, как при сполохе молнии, я понял, почему он благодарил меня за гравилет, который я принял от него, что он имел в виду под словом «подарок». Память опять подшутила надо мной. Я жил в двадцать втором веке, но слово «подарок» воспринял так, как его восприняли бы много десятилетий назад, когда вещей для всех не хватало и люди зависели от них. А сейчас Гей благодарил меня за то, что я принял созданный им гравилет, тем самым сделав подарок ему. Ведь я мог выбрать аппарат, предложенный другим конструктором.
Мог ли Гей не улыбаться, вспомнив о человеке, который занимался совершенно непонятным ему делом — грабежом?
* * *
Я увидел Степ Степаныча в последний раз… Собственно говоря, не его, а то, что от него осталось. Обломки аппарата, на котором он летел, мерцали оранжевыми крапинками.
Я терпеливо ожидал, пока закончат обследование, предвидел результаты. Палочкой ковырял землю, разбивал слипшиеся комочки.
— Он выключил автопилот и перешел на ручное управление, — сказал один из членов комиссии.
Другой испуганно посмотрел на меня, толкнул его локтем, и они перешли на шепот.
«Ничего другого нам все равно не оставалось, — думал я, — смыв части памяти или отравление стимуляторами…»
— Он погиб из-за собственной неосторожности, но… — начал председатель комиссии.
Я перебил его:
— Не пытайтесь меня рассмешить. В данной ситуации это не пройдет.
Он устало махнул рукой:
— Вам придется прекратить смыв, пока мы окончательно не выясним… Вопрос двух-трех дней…
Я понимал, что они уже все выяснили, а два-три дня им нужны, чтобы поосторожнее сообщить мне, почему дальнейший «смыв» невозможен. Но это я уже понял и сам.
Степ Степаныч погиб потому, что из его памяти были смыты сведения, необходимые для
