желает ему зла.
Сегодня, впервые за все дни включили радио, променяв музыку на голос комментатора, что обсуждает всё, что интересно миру.
По радио вещали, что уже весь мир знает о художнике, рисующем души, весь мир трепещет от восторга. Кто-то боится, а кто-то, наоборот, лишился страха! В принципе, как преподнести – так и воспримут.
Немного слов было посвящено его предыдущему творению беззащитного леса. Оказалось, что его не смогли изъять для изучения, и лес по-прежнему рыдает и отгоняет всех людей.
Душу Новорождённого храма тоже пытались изъять, если верить ведущему новостей, но священник не позволил совершить сие злодеяние, не смотря на угрозы в свой адрес, да и люди чуть не подняли восстание. Восстаний не боится лишь глупец, потому власть отступила.
Душа храма исцеляла от любой болезни, даже той, что неизвестна медицине. Лишь день прошёл, как она создана, а к храму уже выстроилась многотысячная очередь. Люди прикладывали ладони к полотну, и все болезни, что мучили их, уплывали с проточной водой.
Эта новость вызвала в художнике бурю эмоций и гордость за свой дар. Наконец-то, он был оправдан и обрёл новый смысл. Арлстау с упоением глядел в свои ладони и видел в них не дар Богов, а свой собственный дар самому себе.
То, что весь мир теперь знает его и восхищается им, не вызывало особенных эмоций, потому что он был к этому готов, понимая всю исключительность создаваемых творений. Для него это и не было важным. Ему важнее, что принесёт он всем этим людям, что узнали о нём, не зная ни лица, ни имени…
Дорожный указатель не подсказал, что им следует повернуть направо, чтобы попасть в закрытый город, но художник вовремя ударил по тормозам, проехав мимо лишь чуть-чуть. Развернулся и поехал в глубь леса.
За километр до города вдоль дороги стоял монумент. Это надпись из серого камня – четыре большие буквы ИРОН. Фразы «Добро пожаловать» нигде не было, но художник чувствовал, что гости здешним обывателям безмерно интересны, несмотря на то, что не стремятся узнать мир и то, что в мире этом происходит…
–Закрытый город? – зарычал Иллиан на художника, как только надпись ударила в глаза.
Ни к чему многогранность пустому вопросу. Пустой вопрос, как человек, стремящийся отвлечь нас от мечты – лучше от таких бежать, отплёвываясь через левое плечо.
–Да, – дерзко воскликнул Арлстау, готовясь к словесной обороне и болезненной атаке, длиною в одну фразу.
–Нет, туда нам нельзя! – замотал тот головой, и впервые художник увидел страх в его серых глазах, но не поверил ни глазам, ни страху.
–И ты туда же! – шикнул художник и добавил. – Тоже веришь в существование тайной организации? Веришь в эти сказки?
–Я век живу и лучше знаю, где быль здесь, а где сказки, – с вызовом ответил Иллиан и отвернулся, посвятив свою тоску прозрачному, призрачному окну.
–Ты и в конец света веришь, – с укором ответил художник.
–И что? Ты ничем не докажешь, что конец света это миф! Что бы ты не сделал, люди лишь сильнее будут верить в него, а не в бесконечную жизнь нашей планеты. Когда объедешь всю Землю, ты поймёшь, что все люди одинаковые…
«Ну да, возможно, он прав, но зачем мне что-то доказывать кому-то? Хотя бы спасти следующие поколения – те, что ещё не загрязнены ненужной памятью и губительной верой. Но, если утопающий против спасения, я, не дрогнув, помогу ему утонуть!».
–Не играй со мной! – воскликнул художник, решив поставить шах. – Ты знал, куда мы едем!
И даже нечего ответить, лишь промолчал в пустоту. Иллиан сам понимал, что в храме прокололся, но нравилась ему эта игра. Без проколов ему было бы не интересно…
Решение художника непоколебимо. Своим неуступчивым видом он показал, что не намерен ничего слышать и опасаться ничего не намерен, и через минуту двух путешественников встречали окрестности города.
В глаза не могло не броситься, насколько они зелены, маскируя этим бедность и ветхость домов, придавая им сказочности. Все дома из потасканного дерева, окутаны вьюнами, и это бесплодное растение придавало пустоте некую красоту.
На улицах не видно ни собак, ни кошек, только дети-оборванцы, глазеют в их электрокар, словно это летающая тарелка, и глазами просят что-то, но губы не говорят, что нужно их душе.
Неожиданное зрелище для художника. Он то думал все здесь на подбор – вся сила мира и таланты, а тут дающая высокий стимул нищета.
Вспомнил юные, наивные времена, когда мечтал помочь всем бедным на Земле, ещё не понимая, что не монета им помощник. Ещё он мечтал помочь родному городу – сделать ровнее в нём дороги и счастливее людей. «Ну да, ну да! Помню помню! А ещё я мечтал, чтобы мясо в зубах не застревало! И что из этого сбылось?! Лучше промолчу!».
Сейчас глядит на всё умнее, но ум морозит мир, не согревает. Хоть всем ты поможешь, те, кто тебя не уважал и ненавидел, будут также не уважать и ненавидеть. Обидно не было за это, на правила жизни глупо обижаться. Учись и соблюдай, и умный раз, то сделай мир умнее!
Если бы каждый рождался богатым, то мир не шёл бы вперёд. Мир бы остановился и не нашёл повода изобрести что-то новое. Но согласитесь, в этом что-то есть…
Дед его – воспитанник строгих правил жизни, сказал ему как-то:
–Не помогай никому, если тебя об этом не просят от души!
–Как понять – от души? – спросил маленький Арлстау.
–Когда человек смотрит на тебя, как на человека, и не на удачу он к тебе пришёл, а потому что верит, что только ты ему поможешь, – ответил ему дед и добавил. – Запомни, как люди смотрят на золото и беги от тех, кто также смотрит на тебя.
Но Арлстау не слушал и помогал человеку, хоть как тот смотрел на него, пока ладони не обжёг, пока не стёр на них все линии. И не бежал он ни от кого, пока ноги не сломались о собственные руки.
Сказать, что Арлстау не поменялся и до сих пор желает помочь всему миру, но, только уже своим даром, было нельзя, потому что ещё не решил, для чего рисует души – для себя или для мира. Он, став дождём, забрызгал платье, а солнцем ярким он обжёг. С добром не стал он благодатью, его клыки – его собратья, с ней не вступили в диалог…
Не выдержал, ударил в тормоза, увидев деда в лохмотьях, стоящего на коленях,
