выбил. — И снова зашёлся в приступе кашля. Пересилив себя, с вызовом произнёс:
— Я же не виноват, что собственной кровью захлёбываюсь.
Стивенc находился ближе чем в трёх метрах от часового, но уже выбился из сил. Не в состоянии до конца выпрямлять руки, он продвигался лишь на какие-то несколько дюймов. А потом и вовсе замер и с полминуты лежал неподвижно. Мэллори решил было, что юноша потерял сознание, но тут Стивенc приподнялся — на этот раз на всю длину рук. Попытавшись оттолкнуться вперёд, он не выдержал веса собственного тела и рухнул в снег. Мэллори снова закашлялся, но было поздно. Вмиг вскочив с ящика, немец круто повернулся, уперов дуло «шмайсера» в распростёртое почти у самых его ног тело. Убедившись, что это раненый, часовой опустил автомат.
— Ах, вот что! — проронил он. — Птенчик вылетел из гнезда. Бедный маленький птенчик! — Мэллори вздрогнул, увидев, как взвился над головой Стивенса приклад. Но часовой оказался человеком не злым: замахнулся он, лишь повинуясь защитной реакции. Не донеся приклад до искажённого страданием лица, он наклонился и, почти бережно вынув из решительно сжатых, но ослабевших пальцев альпинистский крюк, швырнул его в снег.
Аккуратно приподняв раненого под мышки, подложил под голову потерявшего сознание Стивенса скомканную простыню, невесело покачал головой и снова уселся на ящик.
* * *
Гауптман Шкода оказался щуплым человечком лет под сорок. Щеголеватый, форма с иголочки, внешне весёлый и злой в душе. Отталкивающее впечатление производила его тощая, длинная шея в поперечных складках, которая торчала из ворота мундира с ватными плечами. Впечатление это усугублялось маленькой, яйцеобразной, точно у черепахи, головкой. Когда тонкие бескровные губы его раздвигались — а улыбался гауптман часто, — обнажались два ряда превосходных зубов. Но ослепительная улыбка не освещала лицо гауптмана, а лишь подчёркивала нездоровую бледность его кожи, обтягивавшей острый нос, широкие скулы и собиравшей в складки шрам от сабельного удара, который рассекал левую щёку от брови до подбородка. Однако, улыбался ли гауптман или был серьёзен, зрачки глубоко посаженных его глаз всегда оставались чёрными и пустыми. Несмотря на ранний час не было и шести, — он был безукоризненно одет, свежевыбрит.
Редкие тёмные волосы с глубокими залысинами напомажены и аккуратно зачёсаны назад. Хотя над единственным столом в караульном помещении, вдоль стен которого тянулись скамьи, возвышалась лишь небольшая часть туловища гауптмана, всякий бы догадался, что бриджи его отутюжены, а сапоги начищены до зеркального блеска.
Гауптман был улыбчив. После того как обер-лейтенант Турциг закончил доклад. Шкода тоже улыбнулся. Откинувшись назад в кресле, гауптман опустил подбородок на переплетённые пальцы и весело оглядел присутствующих. Ничто не ускользнуло от взгляда этих невыразительных, пустых глаз — ни караульный возле двери, ни двое солдат, стоящих позади связанных узников, ни Андреа, сидящий на скамье, на которую тот положил Энди Стивенса.
— Молодцом, обер-лейтенант! — промурлыкал гауптман. — Операция проделана блестяще! — Он задумчиво разглядывал трёх пленников, стоящих перед ним. Лица в синяках, кровоподтёках. Затем перевёл взгляд на раненого юношу, находящегося в полубессознательном состоянии, и снова улыбнулся, соизволив приподнять брови. — Были некоторые сложности, Турциг? Пленные оказались не слишком… э… сговорчивы?
— Никак нет, господин гауптман. Пленные не оказали никакого сопротивления, — сухо отрапортовал обер-лейтенант. И тон, и манера обращения к начальнику безукоризненно корректны, но в глазах скрытая враждебность. — Мои солдаты несколько переусердствовали.
— Всё правильно, обер-лейтенант, всё правильно, — проворковал одобрительно Шкода. — Это опасные люди, а с опасными людьми иначе нельзя. — Отодвинув кресло, гауптман легко поднялся на ноги, обойдя стол, остановился перед Андреа.
— Опасны, кроме этого типа, не так ли, обер-лейтенант?
— Он опасен лишь для своих приятелей, — кивнул Турциг. — Я вам о нём уже докладывал, господин гауптман. Он и мать родную продаст, лишь бы шкуру спасти.
— И клянётся нам в преданности? — задумчиво произнёс Шкода. — Вот каков один из наших доблестных союзников, обер-лейтенант. — Вытянув руку, гауптман резко опустил её. На щеке Андреа остался кровавый след от перстня с печаткой, надетого на средний палец. Вскрикнув от боли, грек схватился одной рукой за лицо, а другой инстинктивно закрыл голову.
— Весьма ценное приобретение для вермахта, — вымолвил гауптман. — Вы не ошиблись, обер-лейтенант. — Заячья душа. Реакция на удар — вернейший тому симптом. Любопытно, — задумчиво продолжал немец, — как часто крупные люди оказываются малодушными. Очевидно, природа как бы компенсирует приобретение одного качества потерей другого… Как тебя зовут, мой храбрый друг?
— Папагос, — угрюмо пробурчал Андреа. — Петрос Папагос. — Отняв от лица руку, он посмотрел на неё расширившимся от ужаса взглядом и принялся суетливо тереть её о штаны. Шкода с насмешкой наблюдал его испуг.
— Не переносишь вида крови, Папагос? — спросил гауптман. — Особенно своей?
После краткой паузы Андреа поднял голову. Казалось, он вот-вот заплачет.
— Я всего лишь бедный рыбак, ваше благородие! — воскликнул грек. — Вы надо мной смеётесь, говорите, что я, мол, не выношу вида крови. Так оно и есть. Страдания и войну я тоже не выношу. Не нужно мне это ничего! — чуть не взвизгнул он, бессильно сжав огромные кулаки. Лицо его болезненно сморщилось. Отчаяние было изображено столь убедительным образом, что Мэллори было решил, что Андреа вовсе и не разыгрывает комедию. — Оставьте меня в покое! — продолжал он жалобным голосом. — Видит Бог, никакой я не военный…
— Весьма неточное определение, — сухо произнёс гауптман. — Кто ты такой, видно каждому. — С задумчивым видом постукивая по зубам тёмно-зелёным мундштуком, офицер продолжал: — Так ты рыбак, говоришь?..
— Это предатель, будь он проклят! — вмешался Мэллори: слишком уж заинтересовался немец личностью Андреа. Круто повернувшись, гауптман остановился перед Мэллори и, заложив руки за спину и покачиваясь с пятки на носок, насмешливо оглядел новозеландца с ног до головы.
— Вот как! — произнёс он после некоторого раздумья. Перед нами великий Кейт Мэллори! Совсем не то, что наш упитанный и робкий друг, который сидит там на скамье. Не правда ли, обер-лейтенант!? — И, не дождавшись ответа, спросил:
— В каком вы чине, Мэллори?
— Капитан, — лаконично ответил новозеландец.
— Ах, вот как! Капитан Кейт Мэллори, известнейший в мире альпинист, кумир довоенной Европы, покоритель самых неприступных вершин. — Покачав головой. Шкода прибавил:
— И какой бесславный конец… Не уверен, что потомки сочтут ваше последнее восхождение выдающимся спортивным достижением. На виселицу ведут всего десять ступенек. — Шкода усмехнулся. — Мысль не из самых весёлых, не так ли, капитан Мэллори?
— Я об этом и не думал, — любезно ответил новозеландец. — Я вот смотрю на ваше лицо и всё пытаюсь вспомнить… Наморщив лоб, он продолжал:
— Где-то я видел нечто похожее… — Тут капитан умолк.
— Неужели? — оживился Шкода. — Может, в Бернских Альпах? До войны я часто там бывал…
— Вспомнил! — Лицо Мэллори
