новости. Вернее, он смотрит, а я солидарно сижу рядом и смотрю на экран.
Он сидит в кресле по левую сторону от журнального столика, я – по правую. Его излучающий стабильность взрослый взгляд плотно зафиксирован на экране. Мое же непостоянное, как бабочка, перелетающая с кустика на кустик, внимание не может удержаться на экране более двух минут. Голова моя, как маятник, то поворачивается к экрану, то к креслу слева, где сидит Гарик. Понимая, что смотреть нужно телевизор, а не на Гарика, я насильно поворачиваю голову к телевизору, а она автоматически, бац – и снова повернулась к Гарику. Хоть застрелись.
На экране показывают каких-то преступников и говорят о том, что Америке что-то там угрожает. Какие-то террористы, массовые убийства… Я невольно удивляюсь: ведь головой я понимаю, что мои переживания просто ничтожны в сравнении со столь трагическими событиями, а как мне совершенно не до чужих трагедий, как я вся поглощена своей болью…
Я стараюсь не смотреть на Гарика. Но и смотреть на экран мне в тягость. Я даже не могу себя заставить слушать и вникать в то, что говорят по ТВ. Я делаю вид, что смотрю на экран, а на самом деле взгляд мой совершает медленное праздное путешествие с экрана на молчаливые стены, со стен на одиноко висящие пластиковые шторы. Дернешь за веревочку – и широкое голубое полотно разлетится на сотни длинных и тонких прямоугольников, повернутых к тебе ребром, и в комнату из всех отверстий между ребрами проникает свет. Но сейчас на улице темно. Шторы закрывают окна, собрав из прямоугольников огромное голубое полотно. Зачем занавешивать окна, если мы все равно ничего не делаем такого… просто сидим, смотрим ТВ. Я снова смотрю на него, он смотрит на экран, и я перевожу взгляд на экран.
Минутами, мне кажется, что если бы здесь, сидел сейчас любой мужчина и он бы захотел меня поцеловать, я бы приняла от него (от любого) эту ласку.
Как, когда успела я стать таким презренным животным? Гибель стольких людей не трогает меня. Что такое боль, которую испытываю я, в сравнении с гибелью стольких людей? Головой я все понимаю, и мне стыдно. Но это мало мне помогает перестать думать о Гарике, перестать думать о нем, о нем, и только о нем…
Говорят, что у людей, испытывающих друг к другу сильное чувство, хорошо развита телепатия, т. е. они чувствуют мысли и желания друг друга на расстоянии. Я смотрю на него, сидящего ко мне в профиль, и, концентрируясь, направляю на него свой внутренний луч.
Подойди ко мне. Подойди ко мне. Заразись взаимной тягой ко мне. Вся квартира Гарика уже погрузилась, как в воду, в сигналы, которые я, концентрируясь, посылаю от себя к нему, но Гарик пока ничего не чувствует. Может быть, нужно начать считать до десяти? Надо дать ему время.
Итак… Раз. Два. (А что, если он не почувствует?) Три. (Надо хорошо сконцентрироваться.) Четыре. Пять. Шесть. (Если он не почувствует, значит, не любит.) Семь. Восемь. (Ведь ты не веришь в приметы.) Девять. Девять с половиной… Девять с четвертью… Ну, почувствуй же, ну, повернись. Десять.
Я зажмурила глаза и насторожилась. Отождествляя себя с ним, я представила, как что-то кольнуло его в сердце, он опомнился, спохватился. «Вот же она, которая меня любит и которую я люблю, сидит здесь. Сколько времени я, работая, не мог быть с ней и завтра утром должен опять идти на работу. Чего же я, дурак, смотрю эту ерунду?» Вот, я чувствую, он поднимается с места, вот я слышу его шаги… Я резко открыла глаза и увидела Гарика, сидящего на том же месте, в той же позе, что и минуту, и десять, и двадцать минут назад. Он даже позы своей не менял, как будто его пришили к этому креслу.
Нет. Этого не может быть. Я, может быть, не так сконцентрировалась. Дай ему вторую попытку, последний шанс, если и тогда не отреагирует, то, значит, все, между нами все кончено, он не любит меня.
Я снова направляю на него свой внутренний луч и начинаю считать.
* * *
«Десять!!!» – говорю я про себя и впиваюсь в него глазами.
Проходит минута. Даже пластиковые шторы слегка покачнулись от напряжения.
Вдруг, о чудо, он опускает ноги на пол и выдвигается из глубины кресла. Подвинувшись на передний край кресла, он, просунув руку под футболку, некоторое время почесывает себе спину, затем снова возвращается назад, в ту же самую позу.
Неожиданно я почувствовала себя свободной от него, совсем свободной. Я вдруг увидела, что мне не просто не хочется ни обнимать, ни целовать его, но, что мне были бы противны его ласки, что он для меня чужой человек и что вообще во всем мире у меня никого нет.
Наконец он выключает телевизор и встает с кресла. Сейчас, после телевизора, он подойдет ко мне, но получит от меня нежности – фигу. Я встану, принесу свои книги и погружусь в вековое чтение. «Не мешай, пожалуйста», – скажу я ему. «Почему ты не хочешь меня обнять?» – спросит он. «У меня плохое настроение, пожалуйста, не трогай меня», – отвечу я.
Ничего подобного не происходит. Уже скоро двенадцать, но ему не хочется спать. Он берет книгу и начинает читать. Читает он ее до часу, и лишь во втором часу ночи мы ложимся спать. В потемках, после того как мы улеглись, как старички, и выключили свет, я чувствую его ненавистную руку, тянущуюся ко мне.
– Иди ко мне, малыш, – говорит он фальшиво-ласковым голосом, и мне хочется, что есть силы ударить его ночной лампой по голове и высказать ему все, что я о нем думаю. А именно: «Я ненавижу тебя, я терпеть тебя не могу. Все ты врешь, притворяешься, что хочешь меня обнять, потому что долее уже неприлично не обнимать»…
Сказать ему все это, значит косвенно вынудить его обнимать меня тогда, когда ему этого не хочется, а хуже этого уже ничего не может быть.
– Пожалуйста, не трогай меня, – прошу я.
– Почему? – удивляется он.
– Просто, у меня не то настроение.
– Что-нибудь случилось?
– Нет.
Гарик молчит. Наверное, перемалывает, старается понять, в чем дело. Ну что ж, помучайся теперь ты.
Через некоторое, совсем короткое время (минуты две-три) я слышу легкий носовой свист, который постепенно тяжелеет и перерастает в храп.
Я поворачиваюсь к нему и, подложив руку под голову, теперь уже совершенно смело впиваюсь глазами в его лицо. Я смотрю на его закрытые, чуть-чуть
