против гранитной глыбы, глядя на белые барашки на гребнях волн.
В тумане почти не было видно города, лишь вырисовывался матово–бронзовый купол Исаакия. Дым от заводов висел в воздухе. Чайки проносились над водой… Верзилин вспомнил свои прогулки, одиночество и тоску. Он заговорил торопливо, словно боялся, что не успеет рассказать всего, что пережил в прошлом году. Он рассказывал о лаун–теннисном клубе «Клеверный листок» и о даче графа Фермора — Стембока, о деревне Бобылке и Конно — Лахтинском шоссе. На обратном пути он провёл Нину по посёлку, они понаблюдали за блестящими коричневыми оленями, разгуливающими в графском саду. За металлической оградой лениво бил фонтан, на лёгком балкончике похожего на замок дома стояла девушка в белом платье. Она посмотрела на них грустным взглядом. Нина просунула руку под локоть Верзилину, на мгновение прижалась.
В этот день она долго не отпускала его от себя. Несмотря на усталость, от вокзала они пошли пешком. На Самсониевском мосту молча остановились. Река была забита барками и плотами. Смеркалось. На Петербургской стороне зажёгся свет в окнах, вспыхнули фонари. Нина подняла на Верзилина взгляд, долго смотрела в его глаза, потом молча пожала руку. Резкий гудок пароходика заставил её вздрогнуть. Она медленно покачала головой, чему–то улыбнулась, попросила:
— Не уходите сегодня. Побудьте со мной. Вместе и поужинаем где–нибудь.
Теперь, когда у них появилась цель, они пошли быстро. Лишь у мрачной тёмной мечети замедлили шаги. Подле дворца знаменитой балерины, облицованного глазированными плитками, кто–то раскланялся с Верзилиным, спросил:
— Как Сарафанников?
Верзилин неопределённо помахал рукой.
С Троицкого моста сползал ярко освещённый трамвай. Фыркая мотором, промчался автомобиль. Сквозь липы в сквере виднелась старая деревянная церковь. За ней высоко в небо воткнулся шпиль Петропавловской крепости.
В «Аквариуме» было полно народу. Пока они стояли в проходе, кто–то их окликнул из глубины зала.
Нина испуганно сжала руку Верзилина, сказав:
— Нет–нет. Только одни.
Пришлось дать лакею целковый. Сразу появился свободный столик.
Они ели какой–то салат, запивая его искрящейся «Вдовой Клико». Потом им принесли кофе с воздушными пористыми горками сливок.
— Скажите, Ефим, — спросила задумчиво Нина, — теперь вам не так одиноко, как в прошлом году?
— Мне так хорошо никогда не было…
А она, не дослушав его, сказала печально:
— Я оттого такая, что не могу простить себе прошлый год.
Жалея её, он заверил проникновенно:
— Вы ни в чём не виноваты… Я же знаю это.
— Да. Но я не могу себе многого простить.
— Нина…
— Молчите, Ефим. Я всё понимаю.
25
— Зависть снедала Ивана Татаурова. В мировом чемпионате, проводящемся в цирке Чинизелли, он проигрывал большинство схваток.
Сокрушённо качая головой, борцы говорили ему:
— Эх, с твоей силой можно чудеса творить. Медведь ты этакий.
А Коверзнев как–то заявил небрежно:
— «Куража» у тебя не хватает.
Татауров вспомнил, что примерно то же самое говорил ему когда–то Верзилин. Не брось он своего учителя, не польстись на несчастные сто рублей, — кто знает, — он, может быть, выступал бы не хуже Никиты Сарафанникова. Ведь для роли чемпиона мира и готовил его когда–то Ефим Николаевич. Если Никита добился таких успехов за три месяца, то чего бы Татауров мог добиться за год?
После долгих размышлений он решил приложить все усилия для того, чтобы Верзилин взял его в Никитины напарники. Для этого он каждый день сейчас приходил в верзилинский домик в Чухонской слободе. Однако почти всякий раз случалось так, что они оказывались там вдвоём с Никитой. Верзилин дома не бывал. Никита говорил, что Ефим Николаевич проводит время у Нины Георгиевны Джимухадзе.
Завидуя Никите и понимая, что он служит для него спарринг — партнёром, Татауров всё–таки тренировался со своим новым приятелем, глубоко веря в то, что Никита занимается по системе Верзилина, которая вывела его в число лучших русских борцов.
Татауров стал так же настойчиво, как и Никита, вешать на шею двухпудовку и раскачиваться с ней, сидя на стуле, понимая, что от этого больше толку, чем от ударов бутылкой по загривку. Он снова начал заниматься гимнастикой и даже завёл саквояж и нагрузил его тяжёлой галькой.
На одной из тренировок, обтираясь полотенцем, намоченным в солёной воде, Никита сказал Татаурову:
— А здоров же ты, Ваня. Рёбра–то мне все чуть не сломал. Не знаю, кого я ещё боюсь так, как тебя… Разве что Вахтурова…
— Боишься, боишься, а побеждаешь, — проворчал Татауров, тяжело отдуваясь.
— А ты бы ещё за неделю приготовился проигрывать схватку, — рассмеялся Никита, — тогда ещё быстрее бы проиграл. Ты выходишь на арену и думаешь: «Ну уж сегодня я проиграю». А я, наоборот, всегда думаю: «Ну уж сегодня я выиграю…»
— Тебе хорошо так говорить, — вздохнул Татауров. — Когда у тебя такая силища.
— Ха–ха–ха! — рассмеялся Никита и, хлопнув приятеля по спине мокрым полотенцем, заверил: — Да у тебя силы–то не меньше… Говорю тебе — ты слушай, леший.
Он бросил полотенце в таз, повернулся, и взгляд его упал на окно. К дому подкатывал извозчик.
— Никак Валерьян Палыч.
Коверзнев вошёл быстро, оглядел комнату, заговорил:
— Здорово, богатыри. Как тренировка? Почему Иван опять расстроен? О чём речь?
— Да вот я всё говорю ему, что с его бы силой можно никого не бояться, — охотно объяснил Никита.
— Умные речи слушать надо, — сказал Коверзнев, разваливаясь в кресле.
Татауров молча потупился.
Разглядывая его насмешливыми глазами, журналист спросил с издёвкой:
— Упрям ты, что ли? Или в самом деле такой флегматик? Не пойму. Борец всегда холериком должен быть.
— Ты сам холера, — беззлобно огрызнулся Татауров.
— Чудачина! Да я не о том. Характер надо ломать. Ты, понимаешь, — квашня. А должен быть пружиной. Вот ты и сейчас сидишь, слушаешь меня, а сам глаза опустил. Я тебя ругаю, а ты боишься посмотреть на меня… И по улицам ходишь — глаза опускаешь перед каждым встречным. А ты заставь себя смело смотреть на каждого, кто идёт навстречу. Приучай себя к этому. Вмени себе это в обязанность, как вменил в обязанность саквояж тяжёлый таскать. Мышцы не заплывают жиром из–за тяжёлого саквояжа — это хорошо. Но для тебя сейчас другое важно. Смелость, понимаешь, выработать… Злость, нахальство — как хочешь понимай… А мышцы у тебя и сейчас — дай бог каждому борцу… «Кураж» тебе нужен. Понятно?
— Понятно, — угрюмо отозвался Татауров.
Коверзнев вытащил из кармана свою маленькую прокуренную трубку, покрутил её между пальцами и, неожиданно подняв глаза на Татаурова, спросил:
— У меня есть сила воли?
— Есть.
— А ты знаешь, как я её воспитывал? Вот, например, решил раскурить трубку на ветру и пусть десять
