посмотрел на Свинью.
Свинья улыбался.
– Ключи? – развернулся Однорукий, подкинул на ладони связку ключей, потом сжал кулак и резко ударил Молля по и так уже разбитой роже.
Брызнула кровь. Мы напряглись и посмотрели на Свинью, он, сжав губы, отрицательно помотал головой.
– На, бля! – Однорукий протянул Моллю ключи.
Толпа синяков стала расходиться. Мы тоже пошли с рынка.
– Свинья, а что ты Однорукому сказал? – спросил Молль, вытирая рукавом кровь.
– Сказал, что ты петух! – ответил, усмехаясь, Свинья.
Мы заржали. Молль насупился.
– Ладно, Сид, – нарушил долгое молчание Молль, – давай я тебе пол-лафетки цикла, и ты один пойдешь?
– Ах ты, крыса! – возмутился я.
– Сид, это на черный день! Сам не буду, тебе отдам! – стал оправдываться носатый.
Я задумался. Возможно, это единственный для меня вариант как-то сняться. К тому же под циклом компания не нужна.
– Давай, сволочь! – сжалился я.
Молль захихикал, потирая руки, и достал из загашника десять маленьких колес. Через сорок минут я вышел из квартиры. Холодно. Циклодол уже вставил. Я опять начал разговаривать с окружающими предметами. Все ожило. Надо было перейти дорогу. Темнело. По ощущениям минус десять. Рынок рассасывался около девяти. Сейчас семь. Я занял место между старичком с какой-то свинченной сантехникой и группой согревающихся из горла, хрипом кричащих завсегдатаев, торговцев какой-то ерундой. Поздоровался, расстелил старую скатерть и разложил на ней гранату-лимонку без взрывателя, минометную гранату по кличке «огурец», две тротиловые шашки и коробку из-под индийского чая со сделанной шариковой ручкой надписью «порох». Торговцы, разглядев, чем я собрался торговать, испуганно зашипели матом. Старичок отодвинул на метр свою сантехнику. Наконец подошел делегат от опоек.
– Послушай, пацан, вот эта хуйня у тебя сроком воняет! Может, съебешь? – сказал мне мужчина в женской шубе и с челюстью, похожей на затвор обреза.
– Я часок постою, не продам – уйду.
Мужик отошел.
– Долбоеб, в натуре! – сказал он товарищам.
Торговля не шла. Только и слышал я от проходящих, рассматривающих покупателей охи да ахи и иногда «о, еп твою». Сначала смотрели на мою скатерть, потом на меня и отходили. Синячье уже смеялось надо мной.
Холодно. Нашел в кармане разломанную таблетку тарена, заел снегом. Подошел пожилой мужчина советско-инженерной внешности. Рассмотрел и даже пощупал. Потом разогнулся, снял перчатку, достал платок и высморкался.
– Молодой человек, – сказал он, убрав платок и поправив очки, – а вам не кажется, что вы сейчас совершаете уголовное преступление?
– Кажется, не кажется… Если вам не нравится, проходите мимо! – скаламбурил я раздраженно.
– Ну-ну! – улыбнулся он и, оглядываясь на меня, быстро засеменил прочь.
Опять подошел опойка.
– Час прошел, давай съебывай со своим дерьмом! – потребовал он.
Я даже не повернулся. Постояв из принципа еще минут десять, я медленно собрал никому не нужные боеприпасы. Замерз я порядочно. Холод к тому же нейтрализовал действие колес. К Моллю решил не заходить, ну его, гада.
Пришел домой. На кухне брат в рваном махровом халате что-то эмоционально доказывал маме, выпучив глаза и размахивая руками. Мама молча, с грустной ненавистью смотрела в пол, нервно прихлебывая из чашки чай. Брат так увлекся своей речью, что не заметил меня. Судя по всему, и я в принципе это знал, нас с Моллем он угостил не последними колесами. Я налил себе горячего чаю и присел на скамейку.
– Какого же черта? А? Мама? Мамуля? Что не так? Какого черта? – орал брат.
Мама лишь вздыхала. От тепла и чая меня опять вштырило. Брат наконец заткнулся.
– Хотите прикол? – спросил я маму и брата.
– О, Сид! – наконец заметил меня Свинья.
Мама посмотрела на меня саркастически. А меня уже распирало смехом от придуманной шутки. Я включил электрическую конфорку и, нетерпеливо хихикая, вышел в коридор. Вернулся с «огурцом» в руках. Положил на плиту и, улыбаясь, сообщил:
– Щас фейерверк будет!
Брат расхохотался.
Мама испуганно выпучила глаза. Сначала она вжалась всем телом в кресло, потом, громко поставив чашку на стол, вскочила и выбежала из квартиры. Брат загоготал еще сильнее. Потом сквозь смех сказал:
– Ну ты и дебил! Убери снаряд-то, мамашу напугал.
И он ушел в ванную комнату, где набиралась в ванну вода. «Кажется, переборщил», – подумал я, снимая с конфорки «огурец». Обиженная мама одевалась. Как была в халате татарской росписи, так и выскочила. Значит, пошла к Зюзюкиной. Я набрал номер соседки.
– Але.
– Мама у вас?
Шуршание и шепот.
– Да, Сергей! – Голос мамы был строг.
– Мам, это шутка была, муляж это, – сказал я и осторожно засмеялся. – Приходи, мам.
– Ладно, Сережа, скоро приду.
Я повесил трубку и собрал в пакет рассыпавшиеся в коридоре боеприпасы, слишком я торопился, доставая «огурец». Из ванной комнаты доносился щипающий нервы голос Леонида Федорова. Брат накачался и отдыхает, забрав в ванную магнитофон. Захотелось колес. Я постучался.
– Андрей!
Ответа не последовало. Постучался громче.
– Андрей, открой, дело есть.
– Хули надо? – наконец недовольно крикнул Свинья.
– Открой срочно.
– Блять! Сука! – послышались ругань и плеск воды.
Щелкнула висящая на соплях задвижка. Я открыл дверь. Брат сидел в ванной. От воды шел пар. «Хочется, хочется черную смелую женщину», – надрывался Федоров. Перед братом на деревянной решетке были разложены гвоздики и булавки. Из ран на руках в виде различных знаков, в основном свастик, в горячую воду падали капельки крови и, растворяясь в ней, на мгновения превращались в цветы причудливой формы. Брат на это смотрел зачарованно своими расширенными до невозможности зрачками, и его рот корежило от удовольствия. Пальцы его перебирали гвоздики, ища нужный в данную секунду инструмент.
– Брат, дай тарена, – робко и без надежды спросил я.
– Что? – Он повернул голову и посмотрел куда-то за мою спину.
– Тарена дай, говорю.
Его лицо сморщилось.
– Пошел вон! – прошипел он и стал двумя руками перебирать булавки.
Я вышел, хлопнув дверью. Облом. Скучно. Я походил по квартире. Убрал пакет с копаным хламом за свою кровать. Раздался звонок в дверь. О, мама пришла. Я повернул замок и открыл дверь. Передо мной стоял участковый Башков.
– Здравствуй! – сказал он очень серьезно.
Из всех участковых он был самый серьезный и самый отважный или, лучше сказать, самый отмороженный. По вечерам в нерабочее время он один ходил по дворам и шугал пьющую гопоту. За что не раз был бит. Тогда он бежал в отдел и, утирая кровь, поднимал наряд. И если тем было нечего делать или они были пьяны, менты запрыгивали в козелок и ехали по дворам, избивая всех встречающихся дворовых пацанов.
– Где боеприпасы? – спросил он, важно переступив порог.
Из-за его спины со сжатыми губами зашла мама.
– Какие боеприпасы? – спросил я, округлив глаза.
