а о том, что перед грозой обычно так бывает, нет, и в мыслях, помню, даже не мелькнуло. И если бы мне кто тогда сказал, что вскорости такая буча разразится, видеть какой до этого ещё не доводилось мне, я не поверил бы: ни облачка на небе не было, когда поехали, – поэтому. И вот ещё: вороны группками разгуливали по земле – а такое вроде к вёдро. Трава на обочинах нещадно выгорела – жёлто-белёсая – смотреть на неё было жалко; они, вороны, на траве – как комья антрацита – на ножках только и ожившие; есть где-то, слышал я, и серые, в России, не знаю, правда или нет, привык, что у нас они чёрные, как головёшки, и говорят всё: чёрный, как ворона. «Виснет ворона на ветвях, как пьяная, – к дожжу, к ненастью долгому, а по полю когда расхаживат важнецки, как она одна только и умет, зараза этакая, то – на ясно, как пить дать, куда собрался если, и ступай смело, что промокнешь да простудишься, не заботься, это уж точно, не я, парень, придумал – от веку так, но, дак и чё, оно – примета», – как учил меня Сулиан, когда готовил, помню, снасти, чтобы податься нам с ним утром рано на рыбалку. И не помню, чтоб ошиблись. «А когда в воздухе?» – поинтересовался тогда я. «Чё в воздухе?» – не понял и в тот раз подвыпивший Сулиан. Я пояснил: когда она, ворона, в воздухе летает, мол, тогда? «Ну дак и чё тогда, – ответил Сулиан, – и леший с ней, и пусть летат, пока где шею не свернёт, холера. Ей, парень, как нам-то, грешным, это не заказано… разве что так, за лапу привязать к чему тяжёлому, иначе как её, хамлугу, и удёржишь?.. Всё и гоня́т её хозяин, чёрт остроголовый… тьфу ты!.. Осподи, помилуй… как и у жэншыны – у той, они в хозяине своём – родня большая… А не спалкал бы ты, Макей, до матери, не в службу уж, а в дружбу, не спросил бы у неё, любезный, как-нибудь повкрадчивей, чё ни осталось ли там в лагушке-то у неё, на печке… хошь бы с напёрсток… а то, боюсь, не справлюсь тут без подбодренья… дак и пойти завтре не сможем!.. а я хотел уж было блёску-омманочку тебе дать – ох и уловистая – что ты!» Слоняются вдоль дороги, на дорогу поглядывают, серьёзные, как контролёры, но на асфальт не выбираются вороны – прилипнуть опасаются – поэтому, наверное… Катятся колёса мягко и вязко. С шипом. Если про ощущение тебе сказать, то: оно здесь вот, на ладонях… и до сих пор, вот и сейчас… будто в них стиснута ребристая резина ручек… Закончился асфальт скоро. Потряслись немного на гравийке, оставляя за собой хвост жёлтой пыли, а перед самым Каменском свернули в бор, в котором лагерёк после войны располагался – не пионерский, – просёлком торным прокатили – тут уж без пыли. Едем. Будто вчера или сегодня: руль помнят руки, тело помнит крен, кожа лица – горячий встречный воздух – как обжигает. Парусит одежды наши ветром, волосы полощет… трава на взгорке солнечном июльским полднем – и ту так же.
Помню, конечно…
Помнит, конечно, он:
Обняла ты его со спины крепко и кричишь ему в самое ухо:
«Тише, тише, упадём же!.. разобьёмся!.. Слышишь?!»
Слышит, слышит, как, поди, не слышит – и слово каждое, и каждый вздох, хранит в душе и вдох, и выдох каждый, иначе и быть не может – он их и нынче в состоянии все перечесть и не напутать, какой когда, в какой беседе или в безмолвии каком…
Ничем бы, Господи, не поскупился, не пожалел бы ничего – про жизнь свою, и предложить мне больше вроде нечего, ложка есть, и та, как говорят, весёлком – всё отдал бы, чтобы снова… хоть на денёк туда – на тот хотя бы, только в начало бы его… но вёл себя теперь бы по-другому: умерил скорость бы, послушался тебя – пусть только думать буду так – и то спокойней… вот и идти, и столько пить не нужно было бы… но и опять я не о том – всё отвлекаюсь почему-то.
Проделав в густом и высоком черничнике глубокую тропу, намотав при этом на колёса цепкий вязель, остановились мы возле огромной, будто вонзившейся вершиной в небо, лиственницы. Приткнул я к её необъятному стволу мотоцикл, кран бензобака перекрыл – карбюратор пересасывал – взял тебя за руку и повёл к самой кромке обрыва – рядом там, это тут, когда смотришь в сомкнутые веки, то и кажется: целую вечность – вечность будто и там, на краю, где и вовсе – одно лишь мгновение: едва приблизились, шаги остепенив, а вниз как глянули – и сердце ёкнуло, и захватило дух… когда закрою навсегда глаза, тогда, наверное, и вечно…
Наклонившись, он подобрал с дороги пустой папковый патрон, поскрёб ногтём по оржавевшему частично цоколю и прочитал вслух то, что было на нём отштамповано: «AZOT… 12». «Двенадцатый», – произнёс. А после смял в пальцах хлипкую уже гильзу, швырнул её в сторону и сказал: «Нет… нет, конечно, только нож», – и заметил: выстрелом сорвались с берёзы косачи и взмыли тут же высоко-высоко, крыльями махая часто-часто, чуть не как мухи; и скоро в точки обратились – на голубое порох будто кто просыпал. Перестал следить за птицами, глазами под ноги себе упёрся – снуют те, как челноки, будто по собственному произволу.
И сердце ёкнуло, и захватило дух. Вот и теперь ещё под ложечкой сосёт, представлю только, оторопь берёт: а если б вдруг! – но ничего же не случилось: за локоть мой ты ухватилась, назад попятилась и говоришь: «Ух ты-ы! Ой, мамочки!.. Как круто тут и как красиво!» – и слово каждое, и вскрик ведь тоже…
Поле, по которому он сейчас шагает, прошлым летом было выкошено – ёжится теперь клеверной отавой. Сено – зимой ещё, по снегу, в другое время его отсюда и не вытащишь – вывезли, но остались стоять разгороженные с торцовых стенок остожья – светлеют берёзовыми кольями и жердями; на одной из поперечин одного из остожий, самого близкого к дороге, сидит молодой коршун – осанистый, внимательный.
И я попятился – действительно: а вдруг!.. Обнял тебя… Рубаха – солнцем пахнет. Плечи… но говорил уже, что: больно… Губы – сухие – запеклись, к ним – как к гербарию: едва дыша… И ободки… Ноет душа: всё помню – помню каждый блик – только мелькнувший
