— Бетховен — вот кого мне это напоминает. Но он, хоть и был глухой, мог сочинять! Написать «Оду к Радости» и слышать ее в голове! Ты, наверное, ощущаешь себя немым.
— Эви, пожалуйста, не надо преувеличивать. Я не гений. Мир без меня нисколько не обеднел.
Но ты обеднел! — Ее голос был исполнен такого сострадания, как если бы она пережила это вместе со мной.
Мы опять на несколько минут замолчали. Потом Эви серьезно посмотрела на меня и сказала:
— Расскажи мне все. Пожалуйста, Мэт, не бойся.
Мы проговорили до глубокой ночи. О Сильвии. О Париже. Об Африке. Об ее исчезновении из моей жизни.
Эви ничего не говорила. Только слушала.
Наконец, когда я закончил, она посмотрела на меня долгим взглядом и заключила:
— Ты все еще ее любишь.
— Не знаю. Но думаю, она живет в моем сердце.
— Постоянно?
— Нет, конечно. Время от времени. Например, когда я слышу музыкальную пьесу, которую когда-то играл для нее. Да нет, поверь, это уже пройденный этап. Так, одни воспоминания.
— А у меня другое мнение сложилось, — с тревогой в голосе возразила Эви. — Послушай, Мэтью, какого беса ты до сих пор чахнешь? Неужели ты думаешь, что она о тебе помнит?
— Не знаю, — увильнул я. Потом добавил: — Вряд ли. — И наконец признал: — Конечно, не помнит. Ни капельки.
— Надо думать! — сердито сказала Эви. — А музыка для тебя была все! Как ты мог позволить ей украсть у тебя саму жизнь?
На это у меня не было ответа. Но Эви не унималась:
— Перестань, Мэт. Я же твой старый друг. Посмотри мне в глаза и скажи, что можешь жить без музыки.
У меня недоставало мужества признать, что все как раз наоборот. Что я не могу без музыки. Или она уже и сама это поняла?
Эви взяла меня за руку и сказала, что то, что со мной случилось, — самое страшное, что только может произойти с человеком искусства.
Я напомнил ей, что я врач.
— От этого ты не перестаешь быть музыкантом! — с жаром возразила она.
— Спасибо, — шепотом сказал я. — Из твоих уст это дорогого стоит.
Она задумалась, а потом спросила:
— А ты с тех пор больше не пробовал? Ну, сыграть что-нибудь несложное, например, Менуэт соль-мажор?
— Эви, ты не поверишь, все ушло. Все ноты до единой. И даже паузы. Я худо-бедно свыкся. Понимаешь, как врач, я спас много жизней. Уже это не каждому дано. Поверь мне, если бы мне пришлось выбирать…
— Но почему, Мэтью? Почему ты должен нести эту кару?
В каком-то смысле я уже пожалел, что все ей рассказал.
Но в глубине души чувствовал, что, если бы наши пути снова не пересеклись, я вряд ли смог бы дальше так жить.
18
Я корил себя за то, что засиделся допоздна. Эви надо было рано вставать и собирать детей в школу. У меня таких обязанностей не было. Но мы так увлеклись разговором, что не заметили, как промелькнуло время.
Приехав домой, я с трудом сдержался, чтобы не исполнить наш давнишний ритуал — позвонить ей, чтобы просто сказать спасибо.
Спать мне не хотелось — или я не мог, поэтому я сел за стол и стал придумывать благовидный предлог для следующей встречи. Может, пригласить Эви с дочками на концерт или дневной спектакль? Или устроить велосипедную прогулку по Центральному парку, а потом пикник? Перебирая в уме возможные варианты, я вдруг заметил, что во всех случаях мы фигурируем как подобие одной семьи. Почему, интересно, мне не приходит в голову пригласить на ужин одну Эви?
Может быть, я боюсь чересчур близких отношений? Но тогда, идиот, каким словом назвать вчерашний разговор по душам, затянувшийся за полночь? Разве могут быть какие-то еще более близкие отношения?
Я стал мысленно советоваться с братом. Чаз язвительно спросил: «Чего ты теперь испугался, братец? Боишься быть счастливым?»
Ответ был один: да.
«Но, Мэт, это же проще простого, — продолжал он меня воспитывать. — Вы почти двадцать лет как дружите. Это не значит начать сначала, это естественное продолжение ваших отношений. Почему тебе не поплыть по течению? Пусть будет, что будет».
Порой братишка говорил дельные вещи, в особенности в моем воображении. И я последовал его совету.
Наутро я позвонил Эви и поблагодарил за чудесный вечер. Она тоже обошла деликатную сторону дела, сказала только, что девочки от меня в восторге и требуют опять меня пригласить, и как можно скорее.
— А кстати, — поинтересовалась она, — не хочешь пойти на своеобразный концерт по случаю годовщины со дня рождения Моцарта? Это в будущую субботу. Мы каждый год с друзьями собираемся по этому случаю. И все желающие могут что-то сыграть.
Ой, ой! Это уже походило на нажим. Но она быстро меня разуверила:
— Кто не играет ни на каком инструменте, изображает публику. Так что тебе не придется ничего делать, кроме как сидеть, слушать чужую игру и не замечать ошибок.
— Ошибок?
— Ну конечно, там же из музыкантов сборная солянка получается. Моя лучшая подруга Джорджи преподает скрипку в Джульярде. Ее муж бухгалтер и настоящий душка, но за инструментом он, как бы помягче выразиться, не очень блещет. Но поскольку он такой энтузиаст, мы его терпим, только зажимаем уши. Так что, придешь?
— Приду, конечно. А ты что будешь играть?
— Моя прерогатива — квинтеты. А может, еще куда привлекут.
— Звучит занятно. В котором часу к тебе заехать?
— Восемь тебя устроит?
— Отлично. Что прихватить?
— Если хочешь, принеси белого вина, а я приготовлю свою знаменитую лазанью.
— Договорились. Буду ждать с нетерпением.
На вечеринку нас доставил Луиджи — тремя этажами ниже. Даже такое короткое путешествие — правда, он пустил лифт на малой скорости — он использовал, чтобы лишний раз со мной пообщаться.
— Джентльмен пианист, кажется?
— Кто вам сказал? — несколько болезненно среагировал я.
Эви повела плечами, отрицая свою причастность. Луиджи неожиданно заявил:
— Это и так видно. Вы же без инструмента. Стало быть, играете на рояле, на чем же еще!
— Ну, например, я мог бы оказаться певцом, — пошутил я.
Наш собеседник раздумывал от силы полсекунды.
— Нет, не похоже.
Разговор прервался. Мы прибыли на нужный этаж.
Я никогда не блистал в компании и потому неизменно радовался возможности сесть за инструмент. При каждом удобном случае — за исключением разве что похорон — меня обязательно просили поиграть.
