Ах, да! Прачку же ещё найти надо. Хотела Боянке этот вопрос задать, но ей сейчас не до меня.
Глава 22
– Ну, что, вьюноша, готов ли предстать завтра перед комиссией приёмной? – заявил дед с порога.
Вернулся чародей домой намного раньше обычного и был нешуточно взволнован. Словно это ему завтра испытание проходить. Об абитуриенте нашем и говорить нечего. Глаза таращит, кулаки сжимает, пот рукавом со лба утирает. В атмосфере их смятения вскоре и меня мандраж накрыл и колени подрагивать начали.
Понимая, что нам необходимо успокоиться, я заварила мятный чай, поставила на стол мёд и овсяное печенье.
История с этой выпечкой получилась забавная. Захотелось чего-то эдакого к утреннему чаю. Надоело блины-оладьи печь. Заодно утилизировать надо было остатки продуктов, проведших ночь на кухонном столе из-за простаивающего на тот момент «холодильника». Волшебники мои тогда в очередной раз над его улучшением колдовали.
В горшочке сливки скучали, превращаясь в сметану, по миске растекалось масло. Добавила два яйца, ложку мёда, капельку чистого щёлока, чтобы излишнюю кислоту загасить, и муки сыпанула пару пригоршней. Муку мне с вечера Ерофей принёс, чтобы я по темноте в подполье не бродила.
Подумать о том, что в подвале нашем мука разная есть и мне не пшеничную помощник принёс, а какую-то другую, должно быть, опыта не хватило. Удивилась немного цвету, и всё. Поняла, что у меня получилось, когда противень из печи достала. Знакомое, золотистое, с характерными трещинками по корочке и пахнет неповторимо. Овсяные, знакомые мне с детства печенюшки понравились и деду. Ерофею же любое моё новое блюдо чародейством казалось.
Вот и сейчас, несмотря на волнение, потянулись за выпечкой, захрустели задумчиво.
– Осей Глебович, – со вздохом начал жених, – может, мне на следующий год на испытание пойти?
Дед допил чай, смёл с салфетки в ладонь сладкие крошки, закинул их в рот, пожевал. Только после этого поднял на парня глаза.
– Ты, Ерофей, не малец бездумный. Поэтому сам решение принимай. Одно скажу: в Академии давно поговаривают, что пора кончать с обучением худородных. Чтобы только боярские да дворянские дети учились. Ибо они и грамоту лучше разумеют, и за обучение их родня заплатить сможет. А с худородных какой спрос? Никакого прибытку, большинство ещё и учатся через пень-колоду. В этом году пока приём для всех, а как дальше будет, только светлым богам известно. – Дед замолчал, побарабанил пальцами по столу, пожевал губами и продолжил: – Далее… Ты, Ерофей, хоть и умный вьюноша, но по причине лет своих бываешь несдержан. Для «пустого» человека это нормально, для одарённого может горем великим обернуться. Как для него самого, так и для окружающих. – Увидев, как вскинулся на эти слова собеседник, чародей слегка приподнял уголки губ и кивнул. – Вот и подтверждение словам моим. Как солома вспыхиваешь. Так и перегореть недолго.
И опять замолчал Осей. Смотрел он куда-то в сторону, то ли вспоминая своё что-то, то ли думая, какие ещё аргументы привести упрямому мальчишке.
– Не-е-е… Перегореть не должен. Гнат меня учил, – хмуро проворчал Ерофей, а мы с дедом уставились на него, ожидая объяснений. – Я Даше рассказал о том, как от мужика того маракушного* сбежал и решил забрать все деньги из тайника бабкиного. Чтобы в деревню уехать, дом купить, хозяйством обзавестись… – слушая во второй раз это заявление, я хмыкнула про себя: «Трое из Простоквашино» в одном лице! А парень продолжал: – Огородами пробрался к дому, а там во дворе драка. Родичи бабулины наследство меж собой делят. И так мне стало необытно*, что подумалось: «Пусть бы дом этот сгорел пламенем ясным, чтобы не позорила родня память бабы Лины». Зло так подумал, ещё и рукой махнул. А с руки шарики полетели. Жаркие, огненные. Сначала мелкие, как искры, но всё крупнее и чаще. Мне разом и страшно на них смотреть, и радостно. Радостно, что дом полыхает по желанию моему, а страшно, что остановиться не могу, и чую, что сам скоро сгорю огнём этим – одежда на мне уже тлеть начала. Тут кто-то, не боясь обжечься, руки мне на плечи положил сзади и тихо так, спокойно говорит: «Всё хорошо. Всё получилось. Теперь вдохни медленно и глубоко. Я считать буду, а ты вдыхай. Только глаза закрой». Хоть и напуган был, но послушался, не рванул в сторону. Может, потому что голос был хороший такой, душевный, а может, потому что сил почти уже не осталось. Закрыл глаза, дышать начал на счёт и в тьму провалился. Проснулся не пойму где. Стены бревенчатые, тёмные, матрас подо мной соломой шуршит, свет из окошка маленького тусклый, псы за стеной лают. Ох, я как собак услышал, подумал, что назад меня в дом тот проклятый притащили. Хочу встать, а сил нет. Подошел кто-то, приподнял за плечи и отвар горький в рот вливать ложкой стал. По голосу понял, что этот человек сгореть мне не дал. А он поит и приговаривает ласково, но слова обидные говорит: «Остолбень* ты баламошный*. Тебе боги светлые дар великий дали, а ты, королобый*, его чуть было не угробил. И дар, и себя заодно». Напоил, укрыл тулупом старым и спать велел. Выхаживал он меня почти две декады. Рассказал, что зовут его Гнатом, служит он у купца сторожем при складе речном. Собак кормит, за порядком следит, живёт тут же. Он мне о воях чародейских и поведал. Сам ранее служил, только самоучкой был. Пока мальцом бегал, огонь в печи для матери разжигал, траву сухую для отца палил, светляки в доме и хлеву вешал. Так и жил, пока в ихнем селе на отдых отряд не остановился, что на границу шёл от ярловых набегов людей защищать. Подсмотрел, как вои тренируются, как ловко с шарами огненными управляются, и захотелось Гнату таким же непобедимым и могутным стать. Из дома убежал, увязавшись за отрядом, не испросив благословения родительского. Сначала у обозников на побегушках был, потом тренироваться стал, даром управлять учился. Через год в отряд взяли. На его счастье, затишье на порубежье тогда было. Вои службу несли, но битв не было. Лет через пять разом всё рухнуло. Новый ярл решил земли свои расширить за счёт соседних. Северорусские леса его манили, пашни наши тучные да рабыни молодые, которых на рынках османских продать можно. На камнях-то норманских холодных много зерна не вырастишь. Весь прибыток из моря черпают, а оно не всегда милостиво. Вот и повёл ярл воев своих в шлемах рогатых в поход новый. Только встало на пути их чародейское войско царское. Где мечом, где огнём, где стрелами отбивались богатыри от ворога лютого. Много их полегло, но отстояли землю свою. Кто голову сложил, а кто выгорел, исчерпав до дна дар магический – как Гнат. Лекари чародейские в отрядах, на подмогу пришедших, хорошие были, умереть не дали, но и жизнь перестала бывшего воя радовать. Пить он начал. Горько пить. Домой к родителям возвращаться постыдился. Решил в столицу идти, место себе под солнцем искать. По дороге с купцом познакомился, помогал ему, как мог. Сторожил, за лошадками приглядывал, еду готовил. Тот воя бывшего к себе и взял. Правда, за пьянку сильно его ругал, даже бил несколько раз и держал из-за собак только. Никого они, кроме Гната, не слушались, а охраняли добро чутко. Меня спаситель мой случайно заметил. В кабак огородами ходил за шкаликом, а тут я магичу. Вспомнил, как сам с силой не справился, выплеснув разом, пожалел и помог остановиться. Принёс в сторожку, выходил. Потом учил, как мог и как сам знал. Осень всю и зиму я у него прожил, а весной ранней сгинул Гнат. Пошёл в кабак, да и пропал. Я два дня ждал, потом понял, что не вернётся учитель мой. Не стал дожидаться, когда погонят, собрал, что моего было и ушел из сторожки. – Ерофей с жадностью допил остывший чай и закончил. – На подворье Богдана Силыча по запаху забрёл. Колбасы коптили в тот день, дух по всей округе плыл. Только не перепало мне ничего. Работники, перед тем как уйти, все копчёности в амбар крепкий на выдержку заперли. Соскоблил со стен котелка немытого каши немного, да корочку кем-то брошеную сухую водой запил. Хотел было уйти со двора, но заглянул в котёл, большой крышкой накрытый. А оттуда таким теплом дохнуло, что не удержался я, залез погреться. И проспал всю ночь. Поутру меня работники чуть не прибили за такое, но Богдан Силыч не позволил. При себе оставил. Как же я теперь его бросить могу, когда он болен и слаб?
