Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
Во время учёбы в институте я несколько раз приезжал к бабушке Саше зимой и впервые увидел белый морозный Киров, сильный ветер на набережной, остановившуюся реку, бабушкино пальто и шапку. Киров от мороза, от моей юности дал трещину, надломился, и пропал куда-то город детских путешествий, а обшарпанные жёлтые дома сделали шаг вперёд, особенно в зимние сумерки из окна автобуса. Я писал письма из Кирова, ездил в книжный магазин и в ЦУМ, но ничего не покупал. Бабушка пекла малиновый пирог с замороженными ягодами, и он тоненько, пытаясь справиться, пах малиной, летом, детством, поминками.
Бабушка каждый раз дарила мне что-то заметное: шкатулку из капокорня, освобождённую от снастей, морячка-бутылку с маленькими чашечками, висящими у него на плечах, собрание сочинений Диккенса, в «Оливере Твисте» закладка из троллейбусного билета, кружку деда Якова, книжку «Принц и нищий» дяди Юры с дарственной надписью Юре на день рождения 1958 год. Я всё брал с благодарностью и со странным чувством, будто бабушка даёт мне то, что я должен спасти, потому что это может больше никому не понадобиться. Кое-что я просил сам: сахарницу, пепельницу, фотографию. Попросить чёрные бусы из агата (тогда они поехали в больницу с пирогом, и я убрал обратно) я не решился. В конце концов бабушка подарила мне и музыкальную шкатулку. Брать её было страшно, ведь Миша однажды поломал механизм. Но бабушка настаивала: покрутишь и – заиграет… Я забыл, что такое капокорень, сказал я от неловкости. Это такой нарост, кажется, на берёзе, сказала бабушка, его срезают и как-то обрабатывают, видишь, тут такой узор получается, бабушка провела пальцем, потому что слова для узора не было. Я точно-то и не знаю, это дед разбирался, ему их когда-то дарил доктор из района. Бабушка пошла за газетами, чтобы завернуть шкатулку, большая квартира отзывчиво передавала бабушкины шаги в коридоре, узор на крышке шкатулки в светлой утренней комнате напоминал блики солнца в воде. Не досказанная до конца бабушкина фраза хотела продолжиться у меня в голове: заиграет – и вспомнишь обо мне, когда (вместо следующего слова) я подошёл к окну, посмотрел на морозную, румяную трубу. Пока мы упаковывали вещи (шкатулка, бинокль деда, собрание сочинений Флобера), бабушка рассказывала мне, как после ухода с работы (ей было семьдесят пять лет) она решила в последний раз поехать в дом своего детства в Ярославской области. В доме жили далёкие родственники, не желавшие поддерживать связь и принимать гостей, но бабушка прошла пешком от соседнего села, где останавливался автобус, постучала им в дверь и сказала: «Уж как хотите ругайте меня завтра, а сегодня пустите переночевать». Переночевать пустили, хоть и без гостеприимства, но бабушка не обращала внимания: уж очень ей хотелось посмотреть на дом, на дорожки свои, по которым в детстве она ходила в школу, по которым уезжала поступать в мединститут. «На полу поло́жите – на полу буду спать», – сказала бабушка родне. Я представлял, как бабушка шла старой дорогой и перебирала глазами деревья, как вынырнуло вдалеке её село с кардиологическим скачком колокольни и приближалось, показывая изменённое, почти чужое лицо. Только, может быть, вот эта рябина… Я бы сам спал на полу.
Время от времени я открывал старые кировские книги и нюхал. Иногда везло, и из страниц вываливалась открытка – Дорогие Яков Иванович и Александра Николаевна! Поздравляем семью Мальцевых! Яша и Саша, с Новым годом! Иногда летом у меня в квартире пахло малиной, а в сырые дни на балконе удавалось поймать запах бабушкиного садового домика. Если поздно вечером с моста на улице Старая Басманная я видел, как проползает недавно оттолкнувшийся от вокзала поезд с жёлтыми окнами, хотелось снова в Киров.
Я вернулся через пятнадцать лет после смерти бабушки Саши, тоже летом. В поезде вспоминал бабушкину поездку в родную деревню. Остановился у сестры Оли (от вокзала совсем в другую сторону) и ходил по местам, которые помнил с детства. Был у цирка, в городском парке, где каскадом спускается вода в пруд, на Театральной площади, в музее Салтыкова-Щедрина, в котором дремала смотрительница, и я шагал украдкой по деревянном полу, чтобы не разбудить. От музея до бабушкиного дома было двадцать минут на троллейбусе, но я не мог решиться вот так сразу туда поехать, поэтому пошёл на набережную. Когда я спустился к реке, оказалось, что как раз сейчас отходит прогулочный пароход. Я быстро купил билет и впрыгнул – последним пассажиром – на палубу. Пароход шумно работал двигателем, долго отползал от берега и наконец пошёл по реке. Из той единственной поездки на пароходе по Вятке, которая была у меня в детстве, я помнил только немного мамы у перил и корни дерева в воде, больше ничего. Теперь я плыл вдоль каменных плит, придерживающих берег, потом мимо песочного пляжа. Кое-где сидели люди, худой мужчина гулял с худой собакой. Скоро открылся вид на высокие панельные дома, появилась стая чаек. Дойдя до какого-то места, ничем не примечательного, пароход стал разворачиваться. Я пытался всмотреться в даль и понять, что там дальше, куда я никогда не доеду, но река, сохраняя тайну, уходила вправо, показывала жёлтый высокий берег и сосны. На обратном пути я заметил в кустах рыбаков с удочками, они недовольно поглядывали на шумный пароход. Через полчаса я ехал в пятом троллейбусе на Октябрьский проспект. Я вспоминал за окном загс, мясокомбинат, стадион. Площадь Лепсе осунулась, ларьки убрали, за памятником Кирову вскочила, подняв руку, новая краснокирпичная церковь. Я медленно шёл через сквер, по которому когда-то бабушка вела меня к остановке. Окна первого этажа в старых домах, сопровождающих сквер, низкие, и я невольно видел чужие цветы, занавески, иногда кошку, иногда обои. Я решил не сразу идти во двор, а пройти через боковую улицу, чтобы посмотреть на гараж деда Якова: там среди двухэтажных каменных домов был внезапный ряд гаражей – не больше десяти – для редких в те годы автовладельцев. В гараже у деда Якова стоял его старый – каблучком – «москвич», плетёный руль, теряется и находится коричневая полоска, красивая ручка рычага – роза схвачена пластиком, как будто утонула и смотрит мокрая из-под воды. После смерти деда Якова машина слабела. Миша как-то выехал на ней с друзьями и разбил, с тех пор что-то от неё откручивал, продавал, менял, и машина превратилась в скелет. Зато под машиной – погреб, он жил полной жизнью, бабушка хранила там солёные огурцы, картошку, компот из черёмухи и облепихи. Я посмотрел на бурые, выкрашенные одной краской ворота гаражей и не узнал нашего, в памяти промелькнули сложности с замком, он никогда не открывался с первого раза. На соседних двухэтажных домах обрушились балконы, и из стен торчали только железные балки. Всё как будто было понятно, и я двинулся к бабушкиному дому.
Бабушкин дом стоял как ни в чём не бывало, гастроном равнодушно работал. Из открытой двери гастронома зачем-то пахло выпечкой. В квадратном дворе старого дома лежал, всё смягчив, тополиный пух. Дом привычно желтел, но всюду люди вставили новые пластиковые окна, которые, издеваясь, белели. Я знал, что такие же окна теперь и в бабушкиной квартире: несколько лет назад я попросил знакомую прислать мне фотографию бабушкиного дома. Она сделала снимок с нужного ракурса, и я сразу увидел, что окна поменяли. Теперь в бабушкиной квартире жил Миша с семьёй, они долго, два года делали ремонт. Я позвонил в домофон, и мне приветливо ответили. В подъезде сохранились красные гладкие перила, я установил на них палец, как иглу на пластинку, и тянул мелодию до четвёртого этажа. Пробыл в гостях недолго, не узнав ни одного места в квартире. В угловой комнате теперь жила маленькая девочка, она украсила окна разноцветными бабочками, получилось красиво. Когда хлопнула за мной входная дверь, тихонько, еле слышно умер дядя Юра.
Ознакомительная версия. Доступно 14 страниц из 69
