– Твой дружок живет, бля, в особняке и водит, бля, “мерседес-бенц”, но ему внезапно нужно задрать мне аренду?
– У него свои напряги, Кейс. – Он, Фил и Адам существовали на разных орбитах – и в смысле домов, и в смысле зарплат. – Развод – это финансовый конец света. Фил говорит, ему повезло, что для нас брак не узаконен, потому что я б его сейчас обобрал до нитки. Возможно, так и есть. Адам говорит, он мог бы за эту квартиру получать гораздо больше.
– Это комната, а не квартира. Заплесневелая комната. – Трогаю бугор у себя под мышкой. Непонятно, делается ли он крупнее. Может быть. Если это рак, мне не придется платить никому и ничего. Перееду обратно к Калебу и Филу, разрушу им жизнь на год-другой да и помру.
– И все равно. В Бостоне предложений совсем немного. – Молчу, он окликает меня: – Ты здесь?
– Поглаживаю свою шишку.
– Кейси. Фил говорит, что скорее всего это фигня.
Калеб, судя по всему, позвонил Адаму, потому что когда я захожу наутро за собакой, Адам встречает меня у порога.
– Можем поговорить? – спрашивает он и показывает на кухонный стол. Садимся. Филя топчется вокруг нас, ждет, когда я освобожусь. Предполагаю, что Адам передумал насчет повышения аренды. Вместо этого он сообщает, что решил разделить свои владения и продать гараж и дальний кусок двора. Он меня выгоняет.
– Когда?
– Через три недели даем объявление. Тебе ни прибираться там не надо, ничего. Кто б ни купил, они снесут все равно. Им будет нужна земля.
Сайлэс оставляет мне сообщение, следом еще одно – не перезваниваю. Выбор я сделала. Хватит с меня зигзагов, горячего и холодного, парней, которые не знают или не могут сказать, чего им надо. Хватит с меня поцелуев, от которых плавятся кости, а затем десять дней тишины, после чего тебя похлопывают, бля, по руке в метро.
У мальчишек Оскара выходной от школы, и он приглашает меня на обед. Пахнет великолепно. Оскар делает сырные сэндвичи на гриле. Мальчики рисуют за столом.
Последние несколько дней я провела за чтением книг Оскара: его первого романа, сборника рассказов и “Гром-шоссе” – это история мальчика в конце пятидесятых, у которого от рака за пять дней умирает мать. Рассказ ведется из удаленного будущего, много лет спустя, когда мальчик уже вырос и у него свои сыновья. Фразы чисты и тщательны. Сюжет ясен и выверен, до самого конца отложен нахлыв эмоций, которые он сдерживал и которого мы ждем. Во всем этом неожиданная печаль – не в самом сюжете, целиком посвященном, естественно, утрате, а в самой прозе, отдельно от содержания, печаль зримая во всех его работах – в его первом романе, который нарекли комическим, и во всех рассказах. Это отчаянное разочарование в письме как таковом, своего рода всплеск руками, будто автор хочет сказать – мол, я выложу все это на страницу, но это не то, что я на самом деле имею в виду, поскольку то, что я на самом деле имею в виду, уместить в словах нельзя. От этого на повествование будто опускается бремя. Я заглянула в кое-какие рецензии на микрофишах – проверить, прокомментировал ли это кто-нибудь. Нет. Все ранние отзывы, которые я читала, положительные, молодой писатель, подающий большие надежды, впереди яркое будущее – в таком вот роде. А на “Гром-шоссе” рецензии восторженные и благодарные. Наконец-то. Молчал девять лет. Роман, которого мы ждали.
– Я прочла “Гром-шоссе”.
– Правда? – Перевертывает сэндвичи и откладывает лопатку. – Небеси. – Берется за свое запястье. – У меня пульс учащается.
Не уверена, серьезен ли он. Ему есть дело до того, что я думаю, или он прикидывается?
– Я в восторге.
– Честно? – Похоже, он всерьез.
– Да-да.
Перечисляю ему все сцены, которые мне полюбились и почему, всякие мелочи и жесты. Он вроде жаждет этого одобрения, и я раздуваю свой первоначальный отклик. Не заикаюсь, что прочла и ранние его работы, поскольку не уверена, что смогу долго поддерживать такой же уровень воодушевления.
Подзывает мальчиков, они приходят к печке с тарелками, и, кладя сэндвич на тарелку Джону, говорит:
– Ей понравилась моя книга.
Затем кладет на тарелку Джесперу и говорит:
– Ей понравилась моя книга.
А когда Джон спрашивает, можно ли нам всем поиграть за столом в карты, говорит:
– Почему бы и нет, – и мы едим и играем, а затем у мойки, пока мальчишки жужжат со своими пластиковыми самолетиками над печкой, он привлекает меня к себе и говорит, что любит меня. Я целую его, и губы у нас скользкие от жареного сыра, а самолеты мальчишек прекращают летать.
Рассказываю Оскару, что Адам продает гараж. Мы на уроке плавания с мальчиками в Восточном Кембридже, наблюдаем за ними из пляжных кресел у крытого бассейна. Воздух влажен, смердит хлоркой и мокрыми людьми. Джинсы у меня противно липнут к ногам.
– Приезжай жить к нам, – говорит он.
Тощие руки мальчишек плещут к глубокому концу бассейна. Учатся плавать саженками. В сыром воздухе трудно дышать.
– Я не…
– Да понятно, что ты не. Но почему б нет?
Он не знает, как я живу, как далеко мне надо бегать, сколько должна, как мало сплю и что получила уже три отказа от агентов. Не рассказывала ему про бугор у меня под мышкой. Он зовет меня своей “беспризорницей”, своей бессчастной официанткой, но относится ко всему этому легко. Более того, Холли Голайтли106 – одно из его прозвищ для меня. Начни мы жить вместе, я явлю себя погубленной героиней Джин Рис107, какова я и есть.
В ближайшую субботу он с мальчиками везет меня собирать яблоки. Они знают один сад в Шерборне, где потом дают сидровые пончики. Всю неделю я взбудоражена предстоящим. У нас в семье ничего такого никогда не случалось. Никаких загородных прогулок. Оскар и его сыновья обожают загородные прогулки.
Я подготовила их к тому, какого размера у меня жилище, но они все равно изумляются, зайдя.
– Тут как в домике у Дюймовочки, – говорит Джеспер.
– У Дюймовочки меньше, а Кейси – девушка обычного размера, – говорит Джон.
Прыгают на матрасе, но он разочаровывающе не прыгуч, изучают мои перья и склянки с чернилами на подоконнике, высовывают головы из ванной.
