Озадаченный и растерянный, я надеюсь, что ржавый каркас автобуса номер 142 прольет на это свет. Но чтобы его достигнуть, я должен переправиться через реку, причем алюминиевый вагончик привязан цепью на противоположном берегу.
Стоя на вышке, я пристегиваюсь к тросу горным карабином и начинаю подтягивать себя, перебирая руками – то, что альпинисты называют тирольским траверсом. Это оказалось более утомительным, чем я ожидал. Через двадцать минут я, наконец, дотаскиваю себя до противоположного берега, столь усталый, что едва мог поднять руку. Переведя дыхание, я карабкаюсь в корзину – прямоугольный алюминиевый вагончик два фута шириной и четыре длиной, отстегиваю цепь и еду обратно, чтобы переправить своих спутников.
Трос заметно провис посередине, так что не успел я отцепиться от камня, как вагончик быстро рагоняется под тяжестью собственного веса и катится все быстрее к нижней точке. Это была захватывающая поездка. Летя над речными порогами со скоростью тридцать миль в час, я невольно вскрикнул от страха, прежде чем осознал, что опасности нет, и взял себя в руки.
И вот все четверо – на западной стороне ущелья. Полчаса продирания сквозь стланик – и мы вновь на тропе Стэмпид. Десять миль, которые мы уже прошли от своих автомобилей к реке, были удобной, хорошо размеченной и утоптанной дорогой. Но последующий десяток миль оказался совсем иным.
Поскольку весной и летом мало кто переправляется через Текланику, большую часть пути скрывают заросли. Сразу после реки тропа сворачивает на юго-запад, вдоль русла стремительного ручья. А поскольку бобры понастроили на нем своих плотин, путь проходит прямо через трехакровое стоячее озеро. Бобровые пруды никогда не бывают глубже, чем по грудь, но вода в них ледяная. Пока мы хлюпаем вперед, наши ноги баламутят ил, и со дна поднимаются отвратительные гнилые миазмы.
За верхним прудом тропа взбирается на холм, потом воссоединяется с извилистым, каменистым руслом ручья перед тем, как снова углубиться в чащу. Путь не слишком сложен, но напирающий с обеих сторон ольшаник мрачен и наполняет клаустрофобией. В липком зное колышутся тучи москитов. Раз в несколько минут их принизывающее зудение заглушается отдаленным громом, прокатывающимся над тайгой от грозового фронта, затмевающего горизонт.
Колючий кустарник оставляет на моих щеках кровавые отметины. Попадаются кучки медвежьего помета, а однажды и свежие следы гризли – каждый в полтора раза длиннее моего ботинка, что заставляет меня изрядно нервничать. Ни у кого из нас нет ружья.
– Эй, Гриз! – кричу я, надеясь избежать случайного столкновения. – Эй, медведь! Мы просто идем мимо! Не сердись!
За последние двадцать лет я около двадцати раз был на Аляске – восходил на горы, плотничал, добывал лосося, работал журналистом, да и просто болтался без дела. Я провел немало времени в одиночестве, и мне всегда это нравилось. На самом деле, и эту поездку я собирался совершить один, и когда мой друг Роман напросился со своими приятелями, меня это раздосадовало. Тем не менее, сейчас я радуюсь их обществу. Есть что-то беспокойное в этом готическом ландшафте. Он кажется злобнее других, более удаленных уголков штата, в которых я бывал – покрытых тундрой склонов Хребта Брукса, туманных лесов архипелага Александра, даже вымерзших, измученных ураганами высот массива Денали. И я сейчас чертовски счастлив, что не один.
В девять вечера мы проходим поворот тропы, и там, у небольшой просеки, стоит автобус. Сквозь колесные ниши проросли розовые пучки кипрея, они поднимаются выше осей. Автобус номер 142 стоит у тополиной рощи, в десяти ярдах от небольшого утеса, на возвышенности, под которой в реку Сушана впадает меньший приток. Это очаровательное местечко, открытое и залитое светом. Легко понять, почему МакКэндлесс выбрал его для базового лагеря.
Мы останавливаемся неподалеку от автобуса, и некоторое время смотрим на него в молчании. Краска побледнела и отслоилась. Некоторые окна отсутствуют. Сотни хрупких косточек валяются вокруг вперемешку с тысячами игл дикобраза – останки мелкой дичи, составлявшей основу питания МакКэндлесса. А на краю этой свалки костей лежит один большой скелет – тот самый лось, в убийстве которого Крис так раскаивался.
Когда я расспросил Гордона Сэмила и Кена Томпсона вскоре после того, как они обнаружили тело МакКэндлесса, оба настаивали – однозначно и без тени сомнений – что большой скелет принадлежал карибу, и они издевались над глупым юнцом, принявшим убитое животное за лося. “Волки слегка разбросали кости, – сказал мне Томпсон, – но было ясно, что это карибу. Парень просто не врубался, какого черта он там делает”.
“Это определенно был карибу, – презрительно встрял Сэмил. – Когда я прочел в газете, что он думал, будто убил лося, то сразу понял, парнишка не с Аляски. Между карибу и лосем огромная, просто гигантская разница. Надо совсем не иметь мозгов, чтобы их перепутать”.
Доверившись Сэмилу и Томпсону, опытным охотникам, добывшим множество лосей и карибу, я добросовестно описал ошибку МакКэндлесса в статье для “Аутсайд”, тем самым подтвердив мнение бесчисленных читателей, что МакКэндлесс был до смешного плохо подготовлен, и нечего ему было вообще соваться в какую бы то ни было глушь, не говоря уже о просторах Последнего Фронтира. МакКэндлесс не просто погиб из-за собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но, к тому же, “масштаб его доморощенного приключения был столь мал, что выглядел жалко – поселиться в сломанном автобусе неподалеку от Хили, жрать птиц и белок, принять карибу за лося (что не слишком просто) … Парня можно охарактеризовать одним словом: неумёха”.
Среди писем, разносящих МакКэндлесса в пух и прах, практически все упоминали карибу как доказательство того, что он ничего смыслил в науке выживания. Но рассерженные критики не знали, что застреленное МакКэндлессом копытное действительно было лосем. В статье была ошибка, и тщательная проверка останков, равно как и фотографии, сделанные МакКэндлессом, подтвердили это абсолютно точно. Парень совершил немало промахов на тропе Стэмпид, но никогда не путал карибу и лося.
Пройдя мимо лосиных костей, я приблизился к автобусу и ступил внутрь через аварийный выход в задней части салона. Сразу за дверью лежит рваный матрас, весь в пятнах и следах тления, на котором умер МакКэндлесс. Почему-то меня поразили его личные вещи, рассыпанные по обивке – зеленая пластиковая фляга, пузырек с таблетками для обеззараживания воды, пустой чехол от защитной губной помады, утепленные авиационные штаны из тех, что продаются на армейских распродажах, бестселлер “О, Иерусалим!” в мятой обложке, шерстяные варежки, бутылка репеллента “Маскол”, полный коробок спичек и пара коричневых резиновых башмаков с полустертым именем “Голлиен” внутри.
Несмотря на выбитые окна, воздух внутри затхлый. “Вау, – говорит Роман. – Пахнет дохлыми птицами”. Секунду спустя я нахожу источник запаха: пластиковый мешок, наполненный перьями, пухом и оторванными крыльями. Судя по всему, МакКэндлесс собирался утеплить ими одежду или набить подушку.
В передней части автобуса, на самодельном фанерном столике рядом с керосиновой лампой разложены миски и банки МакКэндлесса. На длинных кожаных ножнах для мачете затейливо выгравированы инициалы Р.Ф.: подарок Рона Франца.
