— Думаю, нет. Он ведь вел и настоящую исследовательскую работу. Честную, беспристрастную. Он тоже обнаружил факты преследований иудеев с самого начала Первого крестового похода, и знаешь, как это произошло? Я узнала об этом из материалов в его компьютере. Primo: правоверные иудеи из Орлеана, подстрекаемые дьяволом, якобы подкупили раба, сбежавшего из какого-то монастыря, и послали его к султану Фатимидской династии,[80]правящему в Каире, с письмом, составленном на древнееврейском! Оно содержало предупреждение могущественному Аль-Хакиму об угрозе скорого завоевания его страны… христианами и совет покончить с «почитаемым ими местом» — Гробом Господним! Аль-Хаким не заставил себя уговаривать. Иными словами, евреи манипулировали мусульманами, разрушившими Гроб Господень, что спровоцировало крестовый поход! И вроде слушок об этом тотчас стал распространяться повсюду, и у Себастьяна есть доказательства. Secundo: к моменту предполагаемой встречи Анны и Эбрара, году в 1096-м, Папа Урбан II — положим, это был он, хотя на этот счет у Себастьяна есть сомнение, — в некоем письме, достоверность которого под вопросом, призывает с Божьей помощью к расправе над агарянам: «Мы одолеем их, как было во времена Тита и Веспасиана, отомстивших за смерть Сына Божьего. После своей победы они были удостоены почестей Римской империи и получили отпущение (индульгенцию) своих грехов. Ежели мы станем действовать подобно им, мы, без сомнения, получим вечную жизнь». Читай сие обращение так: названные римские императоры — язычники — были если не обращены в христианскую веру, то по меньшей мере прощены, потому как расправлялись с иудеями, и это неплохой способ отомстить за Христа в глазах христиан той эпохи. Вывод следует такой: нам, крестоносцам, надлежит следовать их примеру. Черт возьми, что ты так на меня уставился?! Думаешь, Себастьян чокнутый? Не исключено. Но до того, как влюбиться в принцессу, твой дядюшка попытался всесторонне исследовать факты. Понимаешь? Он даже скопировал хроники Шломо бар Симеона и Елиезара бар Натана… погоди, я сейчас отыщу странички… вот они. Надо сказать, эти люди XII века не стеснялись в выражениях! Вот послушай: «Папа нечестивого Рима бросил вызов — выступить в Иерусалим, и вот поднялась свирепая волна французов и германцев, добровольцев, отправившихся ко гробу распятого бастарда (Sic! — это пометка Себастьяна). Они провозгласили: тот, кто убьет еврея, освободит себя от всех грехов». Видишь! И далее: «Они нацепили на свои одежды гнусный знак — крест. Сатана был среди них, и было их больше, чем песка морского или саранчи на земле». Себастьян приписал на полях: «У Анны то же сравнение!» Знаешь, у этого Крест-Джонса беспокойный ум, то, что называется исследовательский. Ты его недооцениваешь, поверь!
Тебе все это кажется чересчур замысловатым? Наш Себастьян далек от того, чтобы считать средневековую Церковь свободной от греха антисемитизма, пусть тогда это так и не называлось, но само явление существовало. Себастьян считает, что Эбрар мог слышать об этом, я тебе уже говорила. Разделяли ли Эбрар и Адемар эти верования, эти заблуждения? Ничто не доказывает, что они им противостояли, как и на то, что они их разделяли. Зато известно, что епископ Пюи-ан-Велэ, весьма умеренный в иных вопросах, не следует моде на чудеса и видения, подстегивающие крестоносцев истреблять нечестивцев, но все же подвергает сомнению откровение Петру Варфоломею по поводу Святого Копья. В хрониках той эпохи написано, что это недоверие стоило ему нескольких дней, проведенных после смерти в аду!
Анна ни разу не упоминает Адемара — я тебе уже говорила, — и я разделяю удивление Себастьяна: не пристало особе, обладающей столь обширными знаниями, как она, быть такой слепой. Вели оставить в стороне недоверие, свойственное православным по отношению к Ватикану, отчего она молчала о призывах Папы? Может, оттого, что это было как-то связано с Эбраром, которого она желала скрыть, утаить от мира, поскольку возводила монумент своему отцу, а заодно и себе? При этом она не может удержаться от того, чтобы признать все в той же «Алексиаде» определенные достоинства за Раймондом де Сен-Жилем, графом Тулузским, которого сопровождали Адемар с Эбраром и с чьими войсками — как пишет Себастьян — Анна встречалась сорока годами ранее, у своей бабки. Кстати, это те же войска, часть которых достигла Филиппополя — запомни это название, ты еще его услышишь! — до того, как сам Раймонд де Сен-Жиль добрался до Константинополя, принял участие в осаде Никеи, до того, как ему было доверено Святое Копье, до того, как он встал под стенами Дамаска и Триполи и ему было предложено стать королем Иерусалимским, et cetera.
Анна окрестила Сен-Жиля Исангелом и, умолчав об Адемаре, славословила графа Тулузского, которому как раз и служил Эбрар: «Из всех латинян император выделил Исангела, которого полюбил за выдающийся ум, за искренность суждений и за чистоту жизни; он знал также, что больше всего Исангел дорожил правдой и не предпочел ей ничто иное. Всеми этими качествами он выделялся среди других латинян, как солнце среди звезд».
Неплохо сказано, правда? Сен-Жиль, солнце, при взгляде на которое становятся невидимыми Адемар с Эбраром. Алексей часто принимает у себя графа Тулузского, единственного из этой банды баронов, которая всегда вызывала подозрение у византийцев и которую терпели до поры до времени, покуда окончательно не отторгли в связи с чередой ужасов и грабежей, порожденных волной крестовых походов. Между императором и крестоносцами Исангела будет даже заключен договор! Подумать только! Анна не может скрыть свою радость и выплескивает ее на страницы книги. Говорит ли она здесь как политический деятель или как женщина, пытающаяся скрыть свою тайну и то смущение, которое испытала однажды в юности?
Восторженное отношение к французам, говорящим на провансальском языке, оттого еще более симптоматично, что гостеприимство, вдруг прорезавшееся у нашей писательницы в их адрес, контрастирует с весьма византийским по сути сарказмом, который присущ ей, когда заходит речь о пресловутом Убосе — так Анна именует Гуго Французского, брата короля Франции Филиппа I, подобно Новатиану[81]кичившегося своей знатностью, богатством и могуществом. Покидая свою страну и отправляясь в дальний путь, он обращается к Автократору с нелепым посланием, желая заранее обеспечить себе блестящую встречу: «Знай, — сказал он, — император, что я — царь царей и самый великий из живущих под солнцем. Поэтому, когда я прибуду, ты должен встретить меня с подобающей торжественностью и оказать прием, достойный моего происхождения». Видишь, Норди, Гуго, всего лишь брат Филиппа I, уже в те времена возомнил себя королем-солнце, задолго до Наполеона и де Голля! Как тут не поверить, что претензия на величие у французов в крови. Во всяком случае, Анна это отметила. Провидение, как ты догадываешься, не упустило возможность наказать за такую заносчивость! То ли Бог, то ли Афина с глазами цвета морской волны наслали бурю, сгубившую большую часть кораблей этого наглеца с гребцами и пассажирами, уцелело лишь одно судно, в котором находился сам Гуго. Наполовину разбитое, оно было выброшено волнами на берег моря между Диррахием и местечком Пали, неподалеку от земель Марии Болгарской. (Последнее является уточнением Себастьяна.) Потерпевшего кораблекрушение латинянина, жалкого и еле живого, подбирают, местный землевладелец подбадривает его всякими обещаниями и предлагает хороший стол. После чего бахвала оставляют в покое, но не совсем на свободе: византийский эскорт принуждает его сделать большой крюк, в результате чего он также оказывается в поместье Марии Болгарской, где находится Анна, и только после того Убосу удается собрать нескольких бродяг, уцелевших от столкновения с головорезами Эмихо из Лейзингена, и быть принятым василевсом.
