— Вот и молодец! Как это чудесно, снова стать самим собой! А что Луиза, одобрила перемены?
— Вроде бы. — Бледные щеки слегка вспыхнули, и он снова поспешно склонился над стопкой писем, забыв, что Марианна не сможет увидеть его смущение. — Она говорит, я теперь старше выгляжу… что тоже неплохо… раз уж так сложилось. Ей проще со мной теперь, когда я уже не тот… мм… не гот.
— Насчет этого ты не волнуйся. Луизе плевать на всякие условности. Ее ничем не прошибешь. Ей иначе нельзя, иногда в интервью такие ехидные вопросы задают, приходится держать удар. Ее мало заботит, что о ней болтают, никогда не заботило. Но для твоей собственной карьеры стать немного солиднее очень полезно. Люди судят о человеке по внешнему виду. Зрячие люди. Ну а мне, признаться, немного грустно без этого легкого звона.
— Чего? Моих цепочек?
— Да.
— Мне и самому грустно. Думал, буду скучать по черному прикиду, удобно ведь, не думать с утреца, что напялить, что к чему подходит. И по белому гриму. Думал, это будет жуткий напряг, разгуливать по миру без штукатурки. И что? Через неделю как отрезало. А вот по треньканью цепочек своих до сих пор скучаю. С ними было как-то уютнее.
— Да, веселый звук. Дружелюбный.
— Это точно! Звон всегда был со мной. Как верный пес. Если честно, без звяканья спокойнее, но я его особо не замечал. А вот что его больше нет, сразу заметил.
— Он был тобой, этот звук. Ты еще слова не скажешь, а я знала, что это ты пришел. По тихому звяканью.
— Понятно. — Гэрт зашуршал письмами, пряча их в папку. — А знаешь, когда умер отец, два года назад, я думал, что буду тосковать по его смеху и по ворчанию, он все требовал, чтобы я наконец нормально постригся… Но, когда теперь захожу к маме, мне не хватает папиной одышки, хриплого присвиста при вдохе. Он был астматиком, понимаешь, и в последние годы ему было фигово. Даже когда он молчал, а он у меня вообще говоруном не был, я знал: он тут, рядом, дышит, ловит воздух. Как может… Мы с мамой настолько привыкли к его одышке, что уже ее не слышали. А вот что ее больше с нами нет, услышали. И теперь если рядом окажется кто-нибудь, кто так же дышит, меня, наверное, переклинит. Сразу вспомнится мой старикан, мой несчастный отец. Странная штука память, да?
— Ты прав, — отозвалась Марианна, задумчиво отпивая кофе. — Очень странная.
Марианна
Почему я не рассказала Луизе про нас с Кейром? Сама не пойму. Уж после того как она выложила мне про Гэрта, почему бы не рассказать? Нет, не смогла. Не хотелось говорить, как я блуждала по засыпанному снегом саду и по лесу. Зачем ее расстраивать? Мне вообще до сих пор стыдно, что я влипла в подобную историю, дура, законченная идиотка. Если честно, очень было страшно, не дай боже, снова такое пережить. Как я бродила там, как меня нашли — все это я загнала в самые глухие закоулки памяти, туда, где хранятся остальные кошмары из моей жизни. Они были, но уже пережиты. Все закончилось. Я теперь в другом месте и в другой жизни.
И Кейр тоже.
Что-то из моего пребывания на Скае я почти не помнила, но что-то очень четко, будто это было вот сейчас. Помнила всем нутром, всеми чувствами. Упоительный запах цветущего волчьего лыка в холодном влажном воздухе. Острый маслянистый вкус сардин, на которые я накинулась утром как зверь, жутко была голодная после своих немыслимых скитаний. Тело Кейра, лежащее рядом, большое и неподвижное, будто поваленное дерево. Эти детали я помню. Но что (по сути) произошло между нами, зачем, почему и что все это значило, я так и не поняла.
Или не захотела понять. Хватит уже и того, что в последний день я без спросу забрала его шарф, висевший на двери черного хода. Сдернула с крючка и запихала в свой чемодан. А дома спрятала этот шарф в ящичек прикроватного столика.
Старалась доставать его не чаще, чем раз в день. Но зря старалась.
Через несколько дней от Кейра пришла еще одна бандероль, неужели у них там в Арктике так много свободного времени? Это был диск. Луиза прочла надпись: «Раутаваара. Cantus Arcticus». Потом прочла коротенькую записку: «Тебе или понравится, или покажется издевательством над музыкой. Надеюсь, что все-таки понравится, как мне самому, потому что это как раз для людей с твоим мировосприятием, у которых нет такого подспорья, как зрение. Осторожнее — это странным образом затягивает как наркотик, хочется слушать и слушать».
Этого дива дивного я не знала. Пока я завтракала, Гэрт любезно прочел мне «энциклопедическую справку», составленную Кейром.
Выяснилось: эту «Арктическую песнь» называют еще «Концертом для птиц с оркестром». Раутаваара — финский композитор, а голоса птиц записаны действительно там, на Севере. В первой части, под названием «Болото», крики болотных птиц в весеннюю пору. Вторая часть, «Меланхолия», пение рюмов (береговых жаворонков). Третья — «Перелет лебедей».
Вот вам вся информация. Но совершенно не представляю, как описать эту музыку и что она со мной сотворила. Это было… будто я попала прямо туда, к птицам. Я не знаю, что такое цвет, я не представляю глубину, вес и размеры того, что я не могу определить на ощупь. Но, слушая эту музыку (и оставаясь при этом в теплой эдинбургской квартире), я очутилась среди сотен кружащихся птичьих стай, тысяч трепещущих крыльев. Как будто меня перенесли в холодный и скудный северный край. Я ощутила, что такое огромное пространство, и поняла, что же люди называют «бескрайним небом». Суровая, нерафинированная красота всего этого, то надрывно кричащего, то нежно щебечущего мира трогает невероятно.
Я никогда не держала в руках живую птичку. Я не видела, как она летит, и, как проносится по небу целая стая, мне тоже неведомо. Мама говорила, что птицы летают в небе, но это похоже на то, как плавают в море рыбы. Рыбы тоже держатся стаями, которые называют косяками. Недолго думая я засунула обе руки в аквариум, чтобы пощупать плавающих рыб. Но что-то узенькое и юркое проскальзывало между пальцами, как водоросли. Я знаю, с каким волнением люди смотрят на клин улетающих гусей, слушала я и математические выкладки траекторий полета гнездующихся скворцов, и про сроки гнездования, и про высоту гнезд и полета… Все это были заумные, бесполезные для меня слова. И, только послушав музыку Раутаваары, я что-то поняла про птиц и про их житье-бытье.
Этот концерт прояснил не облик птиц, какие у какой перья, форма крыла, траектория полета, но их существование в стае, я поняла, как невероятно трудно им живется на воле и как необъятна эта воля благодаря небесному пространству. По птичьему пению ничего этого я не смогла бы узнать. Или только по музыке. Да, я не раз слушала и музыку Стравинского к балету «Жар-птица», и цикл Сен-Санса «Карнавал животных», но даже в детстве оставалась к ним равнодушной. Знакомый музыкант сказал мне, что оценить точность и тонкость этой музыки можно, лишь зная, как выглядят звери и птицы, какие у них повадки. Оба этих гениальных композитора не думали о том, что их музыкальные «портреты» будут слушать и те, кто никогда не сможет увидеть ни львов, ни лебедей. Раутаваара тоже вряд ли об этом думал, но он сумел нарисовать для меня целое царство пернатых.
