Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
– Ой! – вдруг выкрикнула Света. – Я думаю, должно быть какое-то очень советское имя! Мы с Колей, когда родился Вовчик, столкнулись с такими новообразованными именами! Это долгая история, не спрашивайте. Главное – мы много про это говорили. Сейчас, дайте подумать… – Она, кусая губы, смотрела на записку так, что просто удивительно, почему та не загоралась. – Не получается! – призналась Света наконец.
– Но логика в твоих словах есть, – решил подбодрить Морской и тут же, не удержавшись, добавил: – В отличие от слов записки. Я о том, – начал оправдываться он, – что это должны быть слова, часто употребляемые Николаем. Света, подумай еще, о чем вы часто говорили и что у вас было совместно на слуху. Тогда мы поймем, о чем он написал.
– «Детс» – это точно «детство», – послушно отреагировала Светлана. – Если, конечно, и правда надо дописывать окончания.
– Правда-правда! – заверил Поволоцкий. – С «репахой», «солвеем» и «приро» иначе ничего не придумаешь.
– «Нки» – это очень может быть про «конки». Коля Вовчику недавно как раз рассказывал, что с 1882 по 1919 год, пока трамвай не электрифицировали, по городу от вокзала до центра ходила конка. Вовчик даже рисовать ее пытался – трамвайный вагон получился неплохо, а запряженная в него лошадка оказалась больше похожа на рогатого динозавра из журнала «Юный натуралист», потому мы рисунок назвали «Харьковская конка доисторического периода», – вспоминая подробности домашней идиллии, Света на миг расцвела. – Коле очень нравится ваша, товарищ Морской, история про первый общественный транспорт Харькова. Поэтому считаю первым словом «конки».
– История не моя, а городская, но за теплые слова спасибо, – улыбнулся Морской и в который раз ощутил, что должен сделать все возможное и нет, лишь бы муж этой белокурой упрямицы поскорее вернулся домой и снова рисовал бы с любознательным Вовочкой фантастических динозавров, развозящих пассажиров по улицам Харькова. – Осталось третье слово, – напомнил он. – К «колка» нужно что-то добавить в середину.
– Конечно же «кошелка»! – лихо сориентировалась Света. – Колина мама сплела себе когда-то чудесную кошелку. Такую красивую, что на улицу с ней выходить нельзя – еще ограбят. Зато для дома сумочка очень полезная. И украшение, и тайничок на одном подоконнике. Мы вечно говорим: «Квитанции не потерял? – Нет, все сложил в кошелку».
– А толку? – Половецкий снова забрал записку и, сверившись с текстом, вынужден был прервать Светино ликование. – Получается, фамилия должна быть «Кошотво». Вы знаете таких людей? Ну вот и я не знаю… И даже почти уверен, что их нет. Как нам расшифровать записку – я не знаю. Чем думал Николай, когда ее писал, – тем более…
– Как так? Вы почему все в сборе? – раздалось в этот момент от подъезда. Придерживая одной рукой торчащий под мышкой портфель, а второй приподнимая шляпу в знак приветствия, во дворе внезапно возник Игнат Павлович. – Есть вопросы. Я к товарищу Поволоцкому хотел вас с ними направить, – обратился он к Морскому, – но вас нигде нет. Пришлось идти самому, а вы, оказывается, здесь. Еще и с нежелательным сопровождением! – Игнат Павлович кивнул на Свету.
– Сами вы нежелательный! – прошептала та, не сдержавшись.
– На этот раз я даже не в том смысле, что участие в деле гражданки Горленко может всем навредить, – продолжил Игнат Павлович, демонстративно обращаясь исключительно к Морскому. – А в том, что ей бы лучше побыть дома. Или на работе. Короче, там, где муж бы ожидал ее застать. Есть шанс, что ей передана записка!
Тут Ткаченко заметил в руках Поволоцкого злополучную простыню и резко, в один хищный прыжок дотянувшись до поэта и отскочив обратно, выхватил ее. Уперся носом в текст, нахмурился, поднял суровый взгляд на Свету.
– Вижу, что уже получили, – сказал он наконец как бы и ей, и не ей. – А кто принес?
– Подбросили ко мне в открытое окно, – ввернул умница Поволоцкий, к счастью, догадавшийся, какую инстанцию представляет новоявленный гость и не собиравшийся откровенничать.
– И что здесь написано? – не унимался Игнат Павлович.
Морской, Поволоцкий и Света синхронно пожали плечами.
– Ладно, – по-деловому махнул рукой Ткаченко, – буду краток. По Николаю есть две новости – плохая и хорошая. Во-первых, вызванная мною комиссия специалистов провела допрос с осмотром и подтвердила мои опасения, что у Горленко сотрясение мозга, а также отравление неизвестными веществами, способными замедлять реакции, притуплять мозговую деятельность и вызывать галлюцинации. Николай однозначно болен.
– О нет! – сдавленно вскрикнула Света, закрывая лицо руками.
– Спокойно! – цыкнул Игнат Павлович. – Это, как раз, хорошая новость. Потому что на лечение, дообследование и подготовку к даче показаний его вот-вот перевезут не куда-нибудь, а в отделение судебно-психиатрической экспертизы. Да-да, в нашу знаменитую психушку, прямиком в тюремный стационар, которым руководит небезызвестный вам судебный психиатр и корифей науки – Яков Киров. – Самодовольно хмыкнув, Ткаченко прервал сам себя витиеватым предупреждением: – Но только чтобы я не слышал ни о каких вольностях! Как бы вы там, Морской, с Кировым ни дружили, я не желаю знать ни о каких нарушениях, типа свиданий с арестованным посторонних лиц или улучшений бытовых условий.
– И не узнаете! – заверил Морской, едва сдерживая радость.
– Во! Понимает! – Ткаченко одобрительно ткнул указательным пальцем в сторону Морского, а потом сокрушенно вздохнул: – Но есть и плохая новость. Николай что-то скрывает. Даже от меня. Отчего я все больше склоняюсь к тому, что парень наш виновен. Как объяснить иначе все эти записки? Он явно хочет что-то вам сказать, и так, чтоб следствие при этом не узнало.
– Записки? Их было много? – озвучил общий вопрос Поволоцкий.
– Информатор в камере насчитал две. Вторую Горленко выбросил в окно – я думаю, что вот она у вас, – Ткаченко передал Свете кусок простыни. – А первую писал на пачке папирос, но, разозлившись, изорвал в клочки. Мы склеили, конечно, только толку в этом нет. Написана чепуха. Я потому к вам, товарищ Поволоцкий, и зашел. Наш Горленко, еще когда все было в норме, как тост ни скажет, или шуточку какую, так сразу поминает вас. Мол, «я бы так не пошутил бы, когда бы мой учитель – литератор Поволоцкий – не научил меня жонглировать словами»… Раз вы учили – вы и разбирайтесь!
С этими словами следователь достал из портфеля небольшой квадратный кусок стекла с аккуратно наклеенными на него обрывками раскуроченной пачки папирос. Видимо, первую Колину записку информатор не только приметил, но и доставил «куда надо» по частям.
– Это многое объясняет, – пробормотал Поволоцкий, хорошенько исследовав стекло.
Морской предупреждающе закашлял: мало ли что хотел на самом деле зашифровать Коля.
– В том смысле, что, изучив обе записки Николая и вспомнив, что комиссия подписала его направление в сумасшедший дом, я могу объяснить и его уверенность, что я чему-то там кого-то обучаю. Я не учитель и не проповедник. Если когда что и говорил о литературе или стихосложении – так просто излагал, без подстрекательств. Признаться, мне неловко и даже неприятно узнать, что это, – Поволоцкий показал на обе записки, – кто-то считает плодами моего наставничества. Но, принимая во внимание здоровье нашего бедного друга, мы можем смело утверждать, что он оговорил меня случайно, всего лишь фантазируя…
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
