Я была поражена. И понятия не имела, как вести себя дальше. За все годы, что я подозревала своих разных друзей в том, что они лелеют нежные чувства ко мне, я и представить себе не могла, что однажды все зайдет так далеко. Теперь, когда настал момент истины, теперь, когда эти сакраментальные слова прозвучали, теперь, когда передо мной сидел мужчина, открыв мне свое сердце, я почувствовала только неизбывную грусть.
— Ох, Матт, — расстроенно произнесла я. — Матт.
Он взглянул мне в лицо. И отпустил мои руки.
— Не говори больше ничего.
Я чувствовала себя ужасно. Положение было просто кошмарным. Я не испытывала к Матту ничего, даже отдаленно похожего на любовь. Ну, вы понимаете. И я знала, что так будет всегда, ничего не изменится. И эта простая правда — полная невозможность и даже неправдоподобность создавшейся ситуации — поразила меня своей несправедливостью. Несправедливостью по отношению к кому? К Матту? Да, очевидно; но не только. Она казалась монументально, прямо космически несправедливой, она казалась несправедливой по отношению к самому последнему человеческому существу, чья нога ступала по этой земле. Разве не должна любовь быть проще? Разве не должно чувство, самое фундаментальное из всех, быть более легким, более предсказуемым, менее непостоянным? Разве может оно быть случайным и жестоким? И если где-то на полпути я начала путать понятия «влюбиться» и «найти подходящего мужчину, который хотел бы мне позволить поработать над взаимоотношениями с ним», ну что же, кто посмеет бросить в меня камень? В чем именно заключалась альтернатива? Вот, например, передо мной сидела альтернатива. И это была очень рискованная альтернатива.
Бармен поставил перед нами очередной кувшин пива и сказал:
— Маззл тов.
Матт наполнил свой стакан. Он осушил его драматически, одним глотком, а потом с силой опустил пустой стакан на столик. Я поднялась, чтобы сходить в туалетную комнату.
— Ты не будешь возражать, если я отлучусь на минуточку?
— Нет, буду, — ответил Матт. — Я бы хотел, чтобы ты помариновалась вместе со мной в этой неловкой ситуации еще немножко.
Я опустилась на свое место. Уставилась на свои руки. Они выглядели старыми. Они выглядели слишком старыми для такого приключения.
— Мне действительно нужно в туалет, Матт, — наконец сказала я. — И я не просто говорю это.
— Отлично. Ступай. Я помаринуюсь в одиночестве, — отозвался Матт. — Ты мочишься, я маринуюсь.
Когда я вернулась, Матт сидел очень спокойно и методично рвал салфетку на длинные тонкие полоски.
— Я тут немного поразмыслил над тем, что произошло, — сказал он.
— И к какому выводу пришел? — спросила я.
— Мой внутренний цензор, который, к слову, никогда толком не справлялся со своими обязанностями, сегодня полностью вышел из строя, — объявил Матт.
— Понимаю.
— Это все выпивка, — сказал он.
— Ну да.
— От курения у меня появляется жажда, — объяснил Матт. — И я забыл поужинать.
Я кивнула.
— Мы можем просто забыть обо всем этом, если хочешь, — предложила я.
— Это было бы неплохо, — сказал он.
— Договорились, — сказала я.
Кто-то поставил на автомате песенку «Любовь причиняет боль».
— Но я подписываюсь под каждым своим словом, — торжественно заявил Матт. — И ты не можешь остановиться на Томе. Он тебя недостоин. Он хуже чем недостоин. Он — бесполезный дырявый член. — Он потушил сигарету. — Совершенно очевидно, мой цензор по-прежнему недееспособен.
Какое-то время мы сидели молча.
— Наверное, нам пора уходить, — предложила я.
— Хорошая мысль.
Матт проводил меня домой. Мы прошли через площадь Фитлер-сквер, мимо каменных черепах и свернули на улицу Деланси. Когда дошли до моего дома, то остановились на тротуаре. Свет внутри не горел.
— Это случится снова, ты знаешь, — сказал Матт.
— О чем ты говоришь?
— Том. Он непременно сделает это снова.
Я принялась рыться в сумочке в поисках ключей.
— Это почти неизменно, почти фундаментально. То, как люди ведут себя по отношению к другим, — сказал Матт.
— Не знаю, — отозвалась я.
— Он снова это сделает: уйдет, а потом придет. А тебе надо решать, хочешь ты этого или нет.
В следующий вторник я отправилась в Нью-Йорк на собеседование в надежде получить работу в журнале. Я поехала туда на поезде, прошла собеседование, и на обратном пути поезд оказался переполнен. На сиденье рядом со мной опустилась женщина примерно моих лет, и мы разговорились. Оказалось, что она училась в христианском колледже Уитона в Иллинойсе вместе с моей сестрой Мередит. Оказалось, что ее отец — пастор той церкви, в которую ходит моя подруга Энджи в Атланте. Короче говоря, оказалось, что она — христианка-евангелистка, и благодаря небольшому совпадению разных подробностей у нее сложилось впечатление, что я — намного более христианка-евангелистка, чем есть на самом деле. Теперь, когда я оказываюсь в подобной ситуации, делаю все от меня зависящее, чтобы воспользоваться прежним опытом, и стараюсь не запутаться в чрезмерном количестве лицемерия и неправильного представления о собственной личности; по меньшей мере, я стараюсь не говорить явной лжи. А это нелегко. На этот раз разговор свелся к тому, что я опять принялась излагать ставшие для меня привычными взгляды на евангелистов. Какие они самодовольные. Какие они ограниченные, поверхностные и приверженные канонам. Отсутствие интеллектуальной строгости и точности, страх перед культурой, искусством и новыми идеями, почти полный отрыв от исторических корней христианства в любом смысле. Неухоженные волосы, плохая одежда, уродливые церкви, пресыщенный монотонными общественными молитвами голос. И самодовольство. Господи Боже мой, какое самодовольство.
— Забудьте все это, — сказала мне та женщина. — Забудьте о христианах.
И она накрыла мою руку своей. На лице ее появилось это болезненно-искреннее выражение, и со своим южным акцентом (мне кажется, это одна из вещей, которые можно сказать только имея южный выговор) она спросила:
— Вы влюблены в Иисуса?
Это застало меня врасплох. Отчасти потому, что никто больше не спрашивал меня об этом. Отчасти потому, что это заставляет меня думать. Правда же заключается в том, что сейчас я ни капельки не влюблена в Иисуса. Хотя это не совсем подходящее слово. Меня преследует образ Иисуса, но я не влюблена в него по-настоящему.
Было бы неправильно полагать, что я окончательно утратила веру. Но то, что лишилась определенной ее части, это точно. Надеюсь, у вас не сложилось впечатления, что это была слишком большая потеря. Мне приходится иметь дело с остатками веры, разбирать их, бежать от них, отгораживаться от них, сетовать на них, но мне все время приходится сталкиваться вот с чем: даже остатки того, чем я обладала когда-то, являют собой мощное оружие. Человек определенного сорта, думаю, сказал бы так: на самом деле я пытаюсь убежать от Господа. Знаете, ведь именно это я и чувствую. Если говорить правду, мое сердце потеряло покой, мне хотелось бы обрести хоть капельку спокойствия. Но начинаю подозревать, что только гордость удерживает меня, но, похоже, я не могу вернуться назад. Пока еще нет, во всяком случае. Пока еще нет.
