выстрела никакого не слышал.
Индеец задумался, а потом сказал:
— Твоя может сказать, где стоять лошадь, когда подниматься на дыбы?
— Да… Как раз возле того куста, за которым начинается сад Пьера.
Понго кивнул — вижу, мол.
— Наша возвращаться, — сказал он.
Мадалена была ранена неопасно, так чуть позже ледяным тоном объяснил Жилю Финнеган.
Кобыла ударила осла, а тот сбросил девушку и она ударилась о ствол кокосовой пальмы, потеряла сознание. Она просто сильно испугалась, дня через два-три полностью оправится, может быть, на лбу только останется небольшой шрам.
— А Жюдит? — спросил Жиль.
Финнеган бросил на него злой взгляд.
— Слава Богу, хоть вспомнил! С рукой все в порядке или почти все, но у нее сломано ребро… не представляю, как можно специально сделать такое, — добавил он, предвосхищая ход мыслей Турнемина. — И потом, умерла ее кобыла, это печалит ее куда больше, чем собственные раны.
— Не понимаю. Ничего не понимаю…
— А почему? Да потому что, говорят тебе, перестань цепляться за то, что якобы видел собственными глазами… или вообразил, что видел!
Уверяю тебя, Жюдит тут ни при чем: происшествие чуть не стоило ей жизни и обошлось куда дороже, чем Мадалене.
— Ты, конечно, прав, но Жюдит способна на все! Ты же понятия не имеешь о нашей жизни с тех пор, как мы с ней встретились. Это странная женщина, взрывная и скрытная, с очень неустойчивой психикой…
— А у кого она останется устойчивой, если его закопать живьем в землю? — вступился за Жюдит врач, которому был известен этот эпизод. — А ты не слишком-то с ней ласков…
— Ей это и не нужно. И даже если сегодня она не виновата, не забывай о смерти Розенны.
— Да, ты недавно упоминал о ней. Что это за история?
Жиль в нескольких словах описал, что случилось одним ранним утром на берегах реки Гарлем и как постепенно скопились улики против Жюдит. Финнеган выслушал его не перебивая, но когда Жиль замолчал, посмотрел на друга с откровенной жалостью.
— Пращой, говоришь? И ты действительно думаешь, что Жюдит стала бы пользоваться пращой?
— А почему бы нет? Она росла полудикаркой с двумя мальчишками, те были настоящие дикари. Нет на свете мальчишки в бретонских, нормандских, пикардийских дюнах или где еще, который не умел бы обращаться с пращой…
— Почему бы не научиться и девочке, в самом-то деле? Тем более если она дочь бедного крестьянина из Обервилье, и ей приходилось стрелять по птицам — и отцовский урожай оберегала, и навар к ужину добывала.
— Что ты хочешь сказать?
— Один раз я возвращался утром из поселка рыбаков, где принимал роды, и увидел горничную твоей жены: так вот, она развлекалась, сбивая кокосовые орехи из пращи. Тогда мне это показалось невинной забавой, но, оказывается, эта забава проливает свет на твою историю…
Он замолчал, потому что к ним стремительным шагом подошел Понго. В руке индеец сжимал два острых камешка.
— Находить это около поваленное дерево за изгородь. Кто-то влезть на ствол и кидать камни. Рана на ухо белая кобыла от камень, не от пуля…
Жиль побледнел как полотно. Он машинально сжал в ладони камешки. Фаншон! Так, значит, Фаншон убила Розенну? И пыталась убить и Жюдит и Мадалену! Прозрение было горьким, но еще больше Жиля мучила мысль, что он так долго обвинял ни в чем не повинную Жюдит, на которую он вообще после истории с Фоли-Ришелье готов был взвалить все мыслимые и немыслимые преступления.
Горькие слова Финнегана прервали воцарившееся молчание:
— Неужели так тяжело признавать свои ошибки?
Жиль взглянул на ирландца, потом на индейца и тяжело вздохнул.
— Пошли со мной, — сказал он друзьям.
Вытянувшись в кресле возле открытого окна, Жюдит смотрела на окутанное прозрачной дымкой море цвета индиго. Несмотря на настояния врача, она встала с постели — не хотела чувствовать себя более больной, чем была. И потом, полусидя в кресле, ей было легче дышать, чем лежа в кровати. Финнеган туго перебинтовал ее, и ребро почти не причиняло женщине боли, смазанная целебным бальзамом рана на руке совсем перестала гореть, но Жюдит все же внимательно прислушивалась к себе, к каждому уколу или неприятному ощущению. Счастье еще, что сильнейший удар при падении не вызвал немедленного кровотечения и не унес ее надежду дать «Верхним Саваннам» наследника.
Этот ребенок у нее в чреве был ее тайным оружием против Мадалены — Жюдит каждую минуту боялась, что та отберет у нее Жиля — оружием, о котором знали лишь они с Финнеганом, но молодая женщина строго запретила врачу рассказывать о ее беременности мужу. Она собиралась воспользоваться этим оружием лишь в самом крайнем случае: Жюдит со звериной чуткостью понимала, что приближаются какие-то важные события, что-то должно произойти…
Жиль иногда разговаривал во сне, и Жюдит отлично знала, что он больше не сможет долго жить между двумя женщинами, одна из которых — а ее он желал сильнее — все еще отказывала ему, дожидаясь Бог знает чего! Наверное, пока он откажется от законной супруги и сделает ее, Мадалену, госпожой де Турнемин… Жюдит не верила в чистоту человеческих намерений.
Никогда она еще никого так не ненавидела, как Мадалену. Ненавидела и боялась. Чего хочет девушка, живущая чуть ли не под одной с ней крышей, внешне чрезвычайно набожная, ведущая почти монашеский образ жизни, отказываясь даже глядеть на молодых людей — а уже не один хотел бы на ней жениться. Пьер Менар — первый помощник капитана «Кречета», молодой управляющий из «Трех рек» Луи Лефран — Дениза де Ла Валле сама сказала ей, что он влюблен в Мадалену. Наконец, Лайам Финнеган, чей секрет не мог долго укрываться от наблюдательных глаз Жюдит. Но нет же, красавица бретонка не хотела никого. Она хотела Жиля, и только Жиля, вместе с его имением, сидела себе в уголке, белокурая паучиха, завернувшись в свою мягкую паутину, и ждала, пока любовный пыл хозяина не приведет ее к цели.
Может, она и не так уж далека от нее. Видела же Жюдит, тащась еле-еле по красной пыльной дороге, как ее супруг обнимал потерявшую сознание девушку и целовал ее руки, лицо, губы…
Если теперь из-за этого злосчастного происшествия Жюдит потеряет уже любимое ею дитя, то ее ждет поражение, она знала, что будет вынуждена уехать, покинуть все, к чему так привязана: домашний очаг, о котором мечтала с самого своего неприкаянного детства, дорогого мужчину — затмение рассудка вырвало его ненадолго из ее сердца, зато теперь он воцарился в нем вновь, она любила его сильнее, чем
