Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
И врач лечит: и дядю Мишу, и Витька, и даже мертвую девочку лечит — тем более что папа у нее полицейский и засунул свой пистолет доктору в холодное ухо, — но страданий почему-то меньше не становится. То есть он, конечно, писает в горящем доме на свою половицу, но пожар что-то не успокаивается. И вот врачу может прийти в голову, что исцелять нужно не столько тела, сколько души. Или, например, не души, а общество. То есть можно, значит, книжки душеспасительные писать, а можно революцию устроить. Но пациентов по-любому придется бросить. Ну, может, если сильно напрячься, то не всех, но все-таки бросить. Эти спутанные вены, хрупкие шейки, дряблые сердца. А он все-таки врач. А ему их все-таки жалко. А бог по-прежнему молчит — ему, видимо, нет. Иовом-то быть хорошо: страдаешь себе в одиночку и страдаешь, а тут люди вокруг мучаются. И врач тоже мучается. Сядет вечером выпить с учителем математики из техникума да местным чиновником по культуре, вором и подлецом, — а больше-то ему и поговорить не с кем — и мучается. И вот что он должен думать о боге? Какая тут может быть вера? За свои страдания бога можно простить, а за чужие? Возьми любого классика: у Гоголя несчастный немой Христиан Гибнер одним своим именем свидетельствует о смерти бога, у Лермонтова доктор Вернер по прозвищу Мефистофель везет на заклание Печорина, а потом вкладывает скальпель в руку Базарову. Кто там у нас дальше? Доктор Зосимов у Достоевского? Так это вообще старец Зосима в заляпанном кровью лотке из операционной криво отражается да еще ручки свои жирные к душе и ее болезням тянет. Впрочем, вру, это уже столичный врач. Короче говоря, неслучайно дело кончилось Булгаковым и его дьявольщиной. Хотя нет, не кончилось. Возьмем, к примеру, хромого доктора Устименко и его врага, ставшего священником…
— Вам страшно, Михаил Ильич? — спросил Митя.
— С Башмачниковым пообщался? Ну, правильно… И он, значит, думает, что мне страшно? Ответственность там, судьба человечества, да? А я вот как-то не боюсь. Я сейчас, скорее, раздражен: тем, что меня не спросили и теперь уже, видимо, никогда не спросят. Такое, знаешь, вполне себе божественное состояние абсолютной несвободы. При этом дико завидуешь всем остальным, у которых выбор есть. Потому что когда ты свободен совершать как хорошие, так и плохие поступки, но делаешь выбор в пользу добра, то испытываешь от этого чувство глубокого и множественного удовлетворения. В чем, как я понимаю, и был смысл всей этой фигни со свободой воли. А когда альтернатив нет, то все как-то очень грустно. В этом, видимо, и заключается основной конфликт создателя с человечеством, который проявлялся во всплесках истерического геноцида, красочно описанных на страницах Ветхого завета. Он им, значит, источник непрерывного оргазма, которого у него у самого нет, а они вместо добра постоянно зло выбирают. И сами же мучаются. Но вот знаешь, от чего оторопь берет? От того, насколько же люди истосковались, если в меня с такой силой поверили? То есть из такого мусора себе бога собрали… Тут ваточку буренькую, здесь от ручки шариковой прозрачную трубочку с трещинкой, там презервативчик использованный натянем. «Но мой бог, сшитый из страхов и снов, всем моим бесам назло вовсе не так уж плох». Вот это, Митя, реально страшно.
Миряков замолчал и уставился куда-то в пространство, задумчиво выдвигая и снова складывая телескопическую ручку чемодана.
— А пойдем-ка мы с нашими маньяками пообщаемся? — предложил он. — Пока, как говорится, не началось. Чтобы покаяться успели.
— Вы знаете, кто это?
— Догадываюсь. В общем, берем твою Ольгу и отправляемся спасать души. — Михаил Ильич ногой отодвинул чемодан к стене и, убедившись, что падать он больше не собирается, приглашающе распахнул дверь.
Митя продолжал сидеть, смотря мимо Мирякова на синюю стену коридора.
— Давайте возьмем кого-нибудь другого, — сказал он наконец.
— Правильно, — очень быстро согласился Михаил Ильич, тоже не глядя на Митю. — Прокуратура нам не нужна: арестовывать все равно никого не будем. Поэтому берем Сан Саныча.
Глава 16
Краснопольское управление ФСБ находилось на улице Герцена, в старинном доме желто-белой яичной раскраски, из-за пятиколонного портика на втором этаже известном в народе еще с конца тридцатых как «Пятая колонна». Миряков попросил подождать его снаружи и минут через десять спустился вниз в сопровождении мрачного Башмачникова, который молча пожал Мите руку и, не оборачиваясь, двинулся вверх по улице. Михаил Ильич и Митя, переглянувшись, пошли за ним. Сзади стало заметно, что у фээсбэшника неожиданно длинная шея. По дороге, растопырив крылья, бегали желтоглазые голуби со свалявшимися перьями, но, вместо того чтобы взлететь, вязли в дырявых тенях. Расспрашивать Мирякова почему-то не хотелось, а Сан Саныч против обыкновения за всю дорогу не проронил ни слова, поэтому Митя понял, куда они идут, только оказавшись на школьном дворе. Это была Краснопольская школа № 2 имени Олежки Попова.
Многие, недослышав, переспрашивали, не в честь ли Алеши Поповича названа школа, но ни к былинному богатырю, ни к советскому клоуну она отношения не имела: Олег Попов был пионером-героем, родившимся под Краснопольском в деревне Белое Море, где, впрочем, не было ни моря, ни даже приличной реки, и погибшим в сорок третьем на Украине. Когда началась война, он отдыхал там в пионерском лагере имени героев-стратонавтов, который не смогли вовремя эвакуировать, так что все дети и вожатые оказались за линией фронта. Первые несколько недель они прятались в лесах, и уже становилось понятно, что долго им так не продержаться, когда высланные на разведку девчата из старшего отряда с исцарапанными ногами и красными от ягодного сока пальцами в продольных трещинах случайно вышли на другой лагерь, исправительно-трудовой, откуда к тому времени успели вывезти всех заключенных. Место оказалось глухое, и к тому времени, когда туда завернул первый немецкий патруль, была придумана легенда и полностью налажен быт: теперь это был лагерь для взятых в плен несовершеннолетних солдат, охрана которого состояла в основном из «фольсксдойче» (многие вожатые неплохо знали немецкий, а партизаны помогли достать форму), вот только комендант-немец, майор СС Патрик фон Бэренберг, как назло именно сейчас отбыл к начальству на важное совещание. Из-за того, что заключенными были дети, лагерь считался секретным, поэтому ничего удивительного, что он у вас не обозначен на карте, господин лейтенант, я, если честно, не уверен, что даже у начальника местного гестапо есть допуск, да и на вашем месте я бы не слишком распространялся на эту тему, какая-то здесь, между нами говоря, нездоровая секретность, и у меня, конечно, есть несколько версий по этому поводу, но слушайте, это будет прямо обидно, если нас с вами расстреляют свои же из-за этих ублюдков, так что решайте сами, что вам докладывать и надо ли, собственно, вообще, а я, если что, никого не видел и ничего не говорил, мне вообще ни с кем разговаривать нельзя, я подписку давал.
Еще через пару месяцев одинокая сорокалетняя женщина, работавшая машинисткой в комендатуре, — за время войны все, кто знал о ее связи с подпольем, погибли, поэтому после победы она оказалась в лагере, но никогда не настаивала на своей невиновности, помня за собой преступление, заслуживавшее, как ей казалось, гораздо более сурового наказания, потому что, когда ее в детстве спросили, хочет ли она брата, она ответила «нет» и брат так и не родился, — эта женщина добавила в какой-то малозначительный документ глухое упоминание о расположенном в этом месте объекте под невразумительном шифром, после чего лагерь был практически легализован. Время от времени заключенные и надзиратели принимались мечтать о том, что было бы неплохо поставить его у немцев на довольствие, но дальше разговоров дело, конечно, не шло. К тому же в лагере уже было собственное хозяйство — огород, теплицы, свиньи, несколько коров и даже анемичный бык по имени Генерал Шкуро, — поэтому голода бояться не приходилось.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
