— Что в письме?
— В каком, ребята?
— Ты отлично знаешь, о каком письме мы спрашиваем. Я повторяю: о чем письмо из Варшавы?
— Ах, вы об этом! — Дядя сделал вид, что не сразу понял. — Да ничего особенного, парни. Сразу после игры вы сможете его прочесть.
— Не после игры, а сейчас же! За столько лет первая весточка из Варшавы, а ты говоришь, ничего особенного.
— Это сюрприз, парни. Выиграйте встречу с этими сукиными сынами из сборной Филадельфии, и потом, когда вся Америка будет ликовать, когда вы станете чемпионами…
— Ты лжешь, дядя Вайсплатт. Вначале ты говоришь, что ничего особенного в письме нет, а минутой позже заявляешь, что в нем сюрприз. Говори, от кого письмо?
— От моей сестры, то есть от вашей матери. Говоря коротко, ничего особенного. Сейчас важны эти бандиты из сборной Филадельфии, этот авангард американского большого капитала.
— К которому, между прочим, принадлежишь и ты, дядя Джим. Так что, не рассказывай нам сказок. Мы хотим видеть письмо.
— После финальной игры, я сказал, а я свои слова назад не беру. И вообще, кто растрепался вам про это письмо?
— У нас друзья на каждом углу. В том числе — на почте.
— А вы знаете, как это называется? Разглашение тайны переписки. За такие штучки полагается тюрьма от двух месяцев до трех лет.
— Мы хотим видеть письмо!
— Шестьдесят тысяч американцев сидят на трибунах и ждут с нетерпением.
— Они могут убираться. Мы не выйдем на поле, покуда не получим письмо.
— Я не позволю на меня давить. Вы же слышите, что публика требует вас.
— Никто из нас к мячу не прикоснется.
— Зрители на трибунах скоро лопнут от крика. Вы должны немедленно начинать игру.
— Мы не пошевелим и пальцем, дядя!
Вайсплатт кипел от ярости. Он нервно грыз ногти и наконец спросил как можно более примирительным тоном:
— А если новости не совсем хорошие — что тогда?
— Тогда мы тем более хотим их знать.
— И вы будете играть в любом случае?
— Показывай письмо и не ставь нам условий!
— У вас нет никаких прав на это, ребята. Письмо адресовано мне. В адресе четко указано черным по белому: Джиму Вайсплатту, 74-я Западная улица… Ну и так далее. Люди разорвут вас на части, за то что вы не вышли на игру. Они заплатили за вход и ничего за свои деньги не получают. Вы хотите меня изничтожить за все, что я для вас сделал?
— Уничтожать тебя мы не собираемся, но мы бастуем.
— Уже пять минут четвертого. Вы играете или нет?
— Покажи нам письмо, и мы решим.
— О’кей! Я вас предупредил.
Хершеле взял письмо в руки. Он пробежал текст глазами и побледнел. Потом он начал читать дрожащим голосом: «Дорогой брат, впервые в жизни пишу я тебе письмо, хотя дается мне оно с трудом. Короче, здесь вся правда. Мой бедный Янкель, с которым я произвела на свет шестнадцать детей, неожиданно спятил с ума. Он влюбился в актриску, которая на сорок лет моложе его. Неделю назад он ушел из семьи. Все мужчины покинули наш дом. Что может еврейская мама без…»
Читать дальше Хершеле не мог. Голос отказался ему подчиняться. Снаружи ревела буря. Вся масса, заполнявшая стадион, свистела и орала. Стены содрогались от урагана, охватившего стадион.
Внезапно дверь распахнулась. Ури Таубеншлаг влетел с мертвецки бледным лицом и выдавил из себя дрожащим от волнения голосом:
— Еще минута, и вы будете дисквалифицированы!
— Мы и без того проиграли.
— Так вы будете играть или нет?
— Если это так необходимо, мы выйдем, но шансов — никаких.
— Вы должны нам целое состояние! Если вы не выйдете на игру, все мы становимся нищими. И я, разумеется, вместе с вами.
— О’кей, мы играем.
Снаружи уже бушевала буря восторга команды противников. Никто не мог предвидеть, что случится в следующую минуту. Вайсплатт смотрел на олимпийского тренера стеклянными глазами и лишь стонал:
— Что я буду делать, мистер Таубеншлаг, если мы проиграем?
— Ах, мистер Вайсплатт, — отрешенно ответил тот, — банкротом больше, банкротом меньше… Это уже не имеет большого значения.
— Как же я рассчитаюсь с долгами?
— Отправьте ваши счета в Варшаву. Там ведь у вас богатый родственник… Миллионер, кажется.
— Он таки миллионер, — грустно ответил старик, — но он больше мне не родственник.
* * *
Братьям Камински было хорошо известно, что отец их пьяница, что он, по сути, давно переселился в пивную и что ему уже не выбраться из хмеля. Их это ничуть не удивляло, поскольку порок пьянства они целиком относили к неизбежным атрибутам загнивающего капитализма. Поскольку же Янкель был типичным капиталистом, он по логике вещей рано или поздно должен был погрузиться в пьянство. О его сексуальных наклонностях они тоже были наслышаны. От женщин легкого поведения, с которыми он якшался, а также по многочисленным таинственным рандеву, которые он то и дело устраивал средь бела дня. Это обстоятельство удивляло их менее всего, ибо моральное разложение рассматривали они как неизбежный червеобразный отросток самого процесса общественного распада. Словом, вся его распутная жизнь отражает закат правящего класса, и у его сыновей не было никаких иллюзий относительно их воспитателя. Более того, он отрекся от них, он допустил, чтобы их, кровных его сыновей, отправили этапом на свинцовые рудники Верхоянска. Чего угодно ожидали они от него, и ничто уже не могло их удивить.
Единственное, впрочем, что никак не укладывалось в их революционные фантазии, так это тот неожиданный факт, что их отец смог еще влюбиться. Это было для них непостижимо. К тому же, согласно их революционным представлениям, этого не должно было произойти в принципе, поскольку отец их не был свободен. С другой стороны, их теоретические постулаты о свободной любви и об отмене института семьи были для них святы.
В общем, они были вынуждены вуалировать свои оценки эдакой псевдопрогрессивной изворотливостью. Они старались уверить себя, к примеру, в том, что их отец вел лицемерную двойную жизнь: у него одновременно есть жена и возлюбленная, что, в принципе, и хорошо и плохо, однако надо и мужество иметь, чтобы на такое решиться. Конечно, рассуждали ребята, чтобы затеять развод, ему никогда не хватило бы смелости. Для окружающих он был строгим главой семейства, безупречным Патриархом, а втайне он содержит любовницу, продажную сожительницу, которая на сорок лет моложе его.
За деньги можно купить все, рассуждали его сыновья, даже актрису-подростка, которая на самом деле и не актриса вовсе, а обыкновенная потаскуха — правда, из приличного балагана. Но ему вовсе не совестно, этому старому развратнику, этому дряхлеющему Казанове с пудовыми мешками под глазами и ржавыми отметинами прожитых лет на дряблой коже. Он не может не знать, что эта девчонка изменяет ему с молодыми парнями, потому что сам он противен ей до тошноты. А если это не так, то чего стоит она сама, покорно отдающаяся этому Мафусаилу, отцу шестнадцати детей? Сама она не старше младшего из них, и когда этот старец умрет, ей достанется все, что он имеет. Разве не это ее единственная цель? Ничего иного ей не нужно.
