Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
Чтобы устранить это противоречие между практикой экологических и санитарных кризисов и теоретическим уроком, которые они нам якобы должны преподать, – «Вернемся к природе!» – нам следовало бы интересоваться как науками, так и политикой, чтобы полностью отвергнуть старую Конституцию: «Мы знаем, как спасти природу!» Мы предлагаем не какое-то сомнительное решение вместо хорошо зарекомендовавшей себя системы, а замену двух нелегитимных палат старой Конституции на две палаты, созданные при соблюдении процессуальных норм.
Мы не перенесемся в страну молочных рек с кисельными берегами: отказываясь от возможностей, которые дает нам природа, мы только создаем новые трудности! Единственная, но весьма существенная разница заключается в том, что мы сможем извлечь пользу из этого эксперимента, если можно так выразиться, в натуральную величину, в который оказывается вовлечен весь коллектив. Там, где Старый порядок прибегал к сокращениям, не извлекая никакой пользы из своего опыта, мы приведем в действие сложную процедуру, которая позволит нам понять, как заниматься экспериментальной метафизикой•.
На самом деле, модернистская Конституция представляла экологические дебаты как неразделимый сплав рационального и иррационального, естественного и искусственного, объективного и субъективного (120). Новая Конституция видит в тех же самых кризисах отнюдь не спор о рациональном и иррациональном: мы постоянно препираемся по вопросу о пригодном для обитания общем мире, в котором каждый – человек или не-человек – хотел бы жить. Ничто и никто не должен упрощать, сокращать, ограничивать или сводить к чему-либо другому этот спор, утверждая как ни в чем не бывало, что речь идет всего лишь о «представлениях людей», а не о сущности самих феноменов. Пока мы считали себя модерными, мы могли претендовать на то, что нам удалось преодолеть разнообразие мнений благодаря систематической определенности природных фактов: «Чем больше мы будем знать о Науке, тем быстрее будет достигнуто всеобщее согласие и тем меньше будет беспорядка».
Но кто сегодня без дополнительных объяснений готов увязать вместе понятия внешней реальности и единодушия? Маловероятно, что мы с помощью этой аполитичной политики общественной жизни сможем убедить вступить в союз тех, кто считает, что мир состоит из атомов, и тех, кто ожидает спасения от Бога, который создал этот мир шесть тысяч лет назад; тех, кто предпочитает истребление перелетных птиц вступлению в Евросоюз; тех, кто хочет развивать генетическую терапию, чтобы вылечить своих детей, даже вопреки мнению биологов; тех, кто в Швейцарии голосует против превращения своих рапсовых полей в филиал лаборатории; тех, кто против выращивания человеческих эмбрионов и ассоциаций больных синдромом Паркинсона, которые нуждаются в этих эмбрионах для лечения своего недуга… Никто из этих членов коллектива не желает иметь свое сомнительное частное «мнение» «относительно» универсальной и не подлежащей обсуждению природы. Все они хотят принимать решения о судьбе общего мира, в котором живут. Конец модернистского отклонения, начало политической экологии.
Таким образом, выбор состоит не в том, заниматься или нет метафизикой, а в том, вернуться ли нам к старой метафизике или же обратиться к метафизике экспериментальной, позволяющей выяснить, как проблема соотношения общего и обособленного миров, которую мы считали раз и навсегда решенной, может быть поставлена заново, и предложить нам решения, отличные от мононатурализма• и его разрушительного последствия в виде мультикультурализма. Мы, разумеется, не планируем вернуться к метафизике кабинетных философов (под эту категорию не подпадают те, кто согласен тщательно исследовать происходящее во вновь созванных ассамблеях!). После того как мы во второй главе определили общие свойства членов коллектива, а в третьей – новое разделение властей между принятием в расчет• и упорядочением•, нам теперь предстоит затронуть вопрос о компетенциях, которые позволят в реальном времени следить за работой экспериментальной метафизики, которую старая Конституция, в силу своей мании делить все на две категории – природы и общества, – никак не могла занести в протокол. Так или иначе, перед тем, как пожать плоды трудов наших, мы должны устранить еще одно препятствие, полностью осознав опасность иной разновидности натурализма.
Третья природа и спор двух «экополитик»
Домочадцы, поселение, жилище по-гречески называются ойкос. Комментаторы часто выражали недоумение по поводу судьбы слова «экология», «науки о поселении», которое обозначало не человеческое жилище, а именно совместное проживание множества людей и нелюдéй, которых нужно было поместить внутри одного и того же дворца наподобие концептуального Ноева ковчега. Как объяснить, спрашивали они, что термин, который мы используем для обозначения внешней природы, пришел из греческого языка, в котором он был наиболее антропоцентричным, одомашненным, клановым из всех терминов? (121)
Подобная проблема существует и в случае с термином «экосистема». Полагая, что они преодолели старые ограничения антропоцентризма, не различавшего природу и общество, изобретатели термина «экосистема» унаследовали от модернизма его главный недостаток, состоявший в том, что объединение происходило без учета выраженной воли людей и нелюдéй, которые были собраны вместе, объединены и укомплектованы. Был даже найден способ поместить всех этих людей и нелюдéй в некоторую учрежденную всеобщность, вне политического мира, в саму природу вещей. Экосистема занималась интеграцией, но делала это слишком быстро и чересчур экономила средства (122). Наука об экосистемах позволяла уклониться от требований дискуссии, чтобы вне всяких процедур соорудить общий мир, и это стало серьезным просчетом демократии. Наука продолжала свою разрушительную работу даже в философии, которая считала, что может положить этому конец. В этом, возможно, была своя эко-логика, но уж точно не «эко-политически корректная» (123).
У политической экологии, разумеется, была модель: другая «наука о поселении», другой «принцип внутреннего устройства», неотличимый с точки зрения этимологии и названный эко-номия. Именно из нее, а не из общего мира ученых или экологических активистов благоразумие черпает свои представления о природе, давая возможность номосу парализовать жизнь полиса. Нам удалось избавиться от первой природы Пещеры и (политической) эпистемологии, мы смогли поставить под сомнение вторую природу теоретиков экологии, однако наши усилия оказались бы тщетными, если бы мы сохранили в неприкосновенности третью природу, которая претендует на то, чтобы обеспечивать все потребности коллектива, ничем не пожертвовав ради этого ни в политическом, ни в научном плане.
Сняв проклятие «серой и холодной» природы с ее первичными качествами, устранив недоразумения «теплой и зеленой» природы экологов, мы теперь должны преодолеть препятствие в виде «красной и кровавой» природы экополитики, претендующей на то, чтобы заменить отношения, возникающие при постепенном построении общего мира, на закон джунглей, природы, сведенной к животному состоянию и лишенной доступа к политической жизни. Влияние этой третьей природы тем заметнее, что, прикрываясь смутным дарвинизмом, она становится не столько движущей силой, пришедшей извне, сколько фактором, действующим внутри самого коллектива (124).
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
