Восхитительные декорации. Точно подходят к всеобщей философии вселенского повтора, пронизывающей пьесы Ионеско. Каждую ночь североафриканцы развлекались, перерезая друг другу глотки. Время от времени туриста с затуманенным взором, как правило англосакса, утягивали в подъезд и избавляли от лишней наличности. Улицы были настолько узки, что случись арифмометру пересечься там с пылесосом, кому-то одному пришлось бы посторониться. Проходя мимо дома с ресторанчиком на втором этаже, следовало жаться к стене, ибо официанты частенько выбрасывали из окон остатки пищи. Снующие туда-сюда крысы чувствовали себя в полной безопасности, были огромны, как сиамские коты, и выглядели омерзительно.
Нет, но какие декорации! Мусор, воровство, бедлам на фоне блестящих маслин и смокв, нависающих связками, как тележные колеса, порножурналы, непременно обернутые в целлофан, аппетитные головки сыра, стихи, посвященные де Голлю, не всегда хвалебного характера, стены, испещренные надписями и рисунками, чопорные монахини, спешащие куда-то в накрахмаленных одеяниях, полицейские с автоматами, готовые стрелять по первому сигналу, поэты, переодетые сутенерами, и наоборот. Именно здесь, в самой сердцевине клоаки, Данте читал лекции по философии и искусству риторики. Здесь же Макс из «Белых фагоцитов» занимал комнату на верхнем этаже, которой был готов махнуться и с Данте, и с Леонардо, и с Иоахимом Флорским на уютную меблированную комнатенку в Бронксе.
Мой сын Тони, которого я порой прихватывал с собой на шикарные обеды, вечно закатываемые моим издателем, не переставал изумляться, когда старые ведьмы пускались в пляс, визжа и жестикулируя.
– Они что, с ума посходили или напились? – однажды спросил он.
– И то и другое, мой мальчик, – ответил я. – Это держит их в тонусе.
– Мне это не нравится, – сказал он.
– О’кей, – произнес я. – После обеда отвезу тебя на Елисейские Поля.
– А что мы там увидим? – поинтересовался он.
– Много всего, – ответил я. – И выпьем по бокалу шампанского, если не предпочтешь кока-колу.
Конечно же, я имел в виду спокойную беседу, желательно в Мариньяне, о теории моментального повтора. В Амстердаме я нанял гувернантку, и она подробно растолковала ему философию Декарта. После чего мы все вместе отправились в кино смотреть «Копи царя Соломона», что было в сто раз увлекательнее. Той же ночью, сидя в алькове номера люкс, мы с гувернанткой (между прочим, молодым человеком) решили разыграть для детей одноактную пьеску. Вышел экспромт, и настолько забавный, что дети взялись устроить нечто подобное и для нас. И устроили… Боже ж ты мой, в ту ночь нам было страшно весело! Подумать только – мы способны перевоплощаться! Без всякого грима, без репетиций. «Ты начинай, Назз, а мы подхватим». Вот так это выглядело. Самое ужасное, что всю ночь никто не сомкнул глаз. Мы сочиняли пьесы, способные завоевать Осло, Стокгольм, Брюссель, Париж, Берлин, Вену, Гонконг, Нагасаки, Сингапур… Это чем-то напоминало Троицын день, только без такой метафизической нагрузки.
Что возвращает меня к Ионеско и вкуснейшей нуге, отведанной нами в Монтелимаре по пути в горы Веркора. Дочь Вэл болтала о лошадях и о том, как она скучает по ним; Тони погрузился в одну из книг Кэрила Чессмена[131], которую перечитывал по второму разу. Что касается меня, то я вступил в мысленный спор с автором «Истинного Христа и его царства». С ним мне предстояло встретиться через несколько часов. Подчиняясь непреодолимому желанию оросить клумбу, я блуждал по петляющей улице в поисках соответствующего заведения. Внезапно, к своему изумлению, я набрел на писсуар, оригинальнее и эксцентричнее которого я в жизни не встречал. (С одной стороны открывался вид на кладбище для кошек и собак.) Поскольку рядом никого не было, у меня хватило времени на изучение иероглифов, спускавшихся из-под куполообразного потолка до уровня головы. Надо думать, сие заведение посетил и Килрой[132]. И не только Килрой, но и Понтий Пилат, Навуходоносор и Элифас Леви[133].
«Уважайте труд человека» – гласила надпись на санскрите, на котором я, между прочим, читаю свободно. Остальное было выведено иероглифами времен Рамзеса II. Но самое поразительное, что прямо на выходе мне на плечо сел голубь, не какой-нибудь, а трубастый. Через секунду я почувствовал, как он клюнул меня в правую мочку уха. Что это было – предупреждение или просто ласка?
Когда я вернулся в кафе, где мое семейство поглощало аппетитную нугу, мне сообщили, что мимо только что промчался де Голль в открытом ландо.
– А где ты пропадал все это время? – пристали они ко мне.
Я ответил, что искал одну книгу.
– Книгу?! Какую книгу? – хором спросили они.
– «Музыкальные стулья», – ответил я.
– Смешную? – спросил сын.
– Ты все выдумал, – сказала дочь.
– Ничего я не выдумывал, – ответил я. – Да, книжка и смешная и грустная. Все эти стулья… Они издают музыку. Можете себе это представить?
– Нет, – категорически ответил Тони.
– А я могу, – сказал я, – потому что ходил смотреть их в Париже, пока вы были в Ле-Пи.
– Что значит «ходил смотреть»? – спросила дочь. – Тогда это не книга?
– И да и нет, – ответил я. – Это пьеса. Или, если выразиться точнее, лучший образец пьесы.
– Полный абсурд, – заметил сын.
– Точно, – сказал я. – Это и есть абсурд, именно поэтому я пошел его смотреть. Всего девять актов, но занавес ни разу не опускается. В первой сцене человек стоит на табуретке, выглядывая в окно; в последней – он и его жена выпрыгивают из окна. Герой пьесы – невидимка, император.
– Какой император? – хором спросили они.
– Да любой старый император, – ответил я. – Безымянный. Просто – ваше величество.
– А чем он занят, этот император?
– Ничем. Абсолютно ничем. Лишь присутствует. Иначе говоря, занимает место. Ну как?
Я собирался добавить несколько слов, рассказав о птичке на своем плече, клюнувшей меня в ухо, но подумал, что это еще больше все запутает. И ничего не добавил. Взял книгу Кэрила Чессмена и задумался, казнили его уже или нет.
Замечу, что я собирался просто спокойно поболтать с сыном, объяснить ему, почему, как мурлычет прокуренным голосом Паташу[134], «Y a tant d’amour sur la terre»[135] или, как говорит у Ионеско старуха севшему к ней на колени старику: «У тебя такие способности, душенька. Ты мог быть и главным президентом, и главным королем, и главным маршалом, и даже главврачом, будь у тебя хоть немного честолюбия»[136].
