Грудь моя все так же невыносимо чесалась, и я почти бежал, пытаясь успевать за гостьей. При этом уши начисто закладывал шум колесиков удивительно тяжелой сумки, а левый сосок почти стерся в пыль под воздействием остервенелых пальцев.
«…потерпи…» — услышал я второй раз слова из ниоткуда.
Кажется, они рождались в моей голове, так как по Сашкиному затылку не было заметно, чтобы она пыталась что-то сказать.
Вскоре я потерял ее из вида, тем не менее отчетливо представляя, в какую сторону мне нужно двигаться.
Свинцовая тяжесть сумки превращала правую руку в реку боли, но я терпеливо греб вперед, принимая лицом дождевую сыпь и щупая взглядом впереди себя.
Мучительное путешествие продолжалось около получаса, разбавленное светофорами, подземными переходами, будто абсолютно бессмысленными движениями сквозь гигантские универмаги и будто одинаковые проулки. После чего неожиданно закончилось возле высотного здания гостиницы, исполосованной строительными лесами.
Там я нашел Сашеньку, что со спокойным лицом курила очередную сигарету возле явно неживых дверей, которые когда-то умели раздвигаться, а сейчас мертво покоились, не позволяя даже разглядеть что-либо через заляпанное краской стекло.
— По-моему, она не работает, — заявил я, приблизившись. Сумка остановилась, и уши точно обожгла комариная тишина.
— С чего это? — фыркнула Сашенька. На ней оказалась другая майка, нежно-салатового цвета, с едва различимой надписью — «…тебе это необходимо…», и тугие джинсы в цвет дождя.
— По-моему, ее собираются сносить, — сказал я, покопавшись в памяти. — Взрывом.
— По-моему, ты ошибаешься, — с сомнением поджала она губы и уверенно ступила к дремлющей двери, чьи створки удивительным образом абсолютно бесшумно разбежались в стороны, а затем сомкнулись за ее фигурной спиной.
Шум колесиков сумки опять стал невыносим, морщась от их отвратительной музыки, я последовал за Сашкой.
Створки с готовностью распахнулись и пропустили меня в царствие пыли. Она висела и клубилась везде, живыми комками суетилась вокруг ног, величественно плавала в воздухе, в назойливой ласке обнимала предметы. Даже ключ, который лежал на длинной рыжей стойке рецепшн, оказался почти незаметен под тяжестью мохнатого пальто.
Под ногами покоился мраморный пол, стилизованный под шахматную доску, отраженную в кривом зеркале. Однотонные серые стены с вросшими в их тела колоннами и иссеченной паутиной лепниной служили декорациями при высоченном потолке, напряженном от тяжести многоэлементных люстр.
Имелось множество громоздящихся по диагонали балконов, к которым следовало отыскать лестницу с несомненно ковровой дорожкой.
— Зачем мы здесь? — спросил я, оглядываясь по сторонам.
Сашка вела себя так, точно провела в этом здании кучу времени. Она молниеносно отыскала ключ, затем взяла меня за руку, и спустя минуту мы уже стояли пред зеркальным металлом лифтовых дверей. Последние были испещрены мириадами известковых прыщиков.
Разглядев себя там, Сашенька замерла в строгой пристальности, а затем объявила:
— Какая же я красивая! — В глазах ее сверкнуло искреннее восхищение и что-то еще, что для себя я расшифровал как зависть к самой себе.
«...зачем мы здесь?» — повторил я вопрос про себя, собираясь немедленно его озвучить.
«...для тебя...» — прошептал кто-то в моей голове Сашкиным голосом.
Я удивленно поглядел на нее и увидел невыносимую грусть в ее взгляде, от которой мне стало некомфортно.
«...как это ты…» — то ли спросил, то ли просто подумал я.
«...особая связь. — услышал я. — только у влюбленных...»
«...почему для меня?»
«...кое-что ты будешь делать в скором времени. и я должна попытаться объяснить тебе кое-что...»
«...что же именно?»
«...потерпи немного...»
Створки лифта распахнулись, призывая нас в свои зеркальные внутренности. Там десяток Сашек посмотрели на десяток меня, затем в стороны. Затем все разом мы улыбнулись. Настроение и мое, и Сашки всколыхнулось. Я почувствовал, как потеряла невыносимую тяжесть сумка в моей руке, я уверился, что с этой минуты не будет душераздирающей песни ее колесиков.
Одно из зеркал сменилось коридором.
Так закончился наш подъем, которого мы даже не ощутили.
Некогда белые стены повторяли вид вестибюля в более компактной коридорной ипостаси. И люстры не напоминали гигантские грозди винограда из страны Алисы, и имелась сплошная ковровая дорожка, крикливая в алой пестроте.
Номер оказался еще большим пристанищем пыли.
Я раздвинул шторы резким движением. Комната давно не знала света, предметы потускнели, приобретя одинаковый цвет. Атмосфера взбодрилась, солнце ослепило интерьер, предметам начали возвращаться прежние тона. Они налились им, точно яблоки.
«…я в душ…»
Сашка отгородилась от меня одной из дверей. Констатировав последний этаж, я присвистнул игрушечному миру, что жил микрожизнью там, внизу, и, казалось, не имел к нам отношения.
Отставив сумку возле окна, я повернулся к номеру лицом, структурируя время фиксацией деталей, описывать которые не имеет смысла по причине отсутствия мебели, да и не задержимся мы долго в этих стенах.
«...принеси мне полотенце...» — сказали мне стены, я покопался в Сашкиной сумке, нашел махровый прямоугольник на самом верху, в соседстве с двумя пластиковыми белыми масками на резинках. Одно лицо выглядело добрым и лучилось искренней улыбкой, другое было доброе наполовину, а вторая часть лица кривилась в злобной усмешке.
Сашенька сияла совершенной наготой, от которой я ненадолго впал в кому, гуляя блуждающим взглядом по аккуратной материи ее тела, дразнящего меня с тыла и фронта, кокетливо нарисованного в зеркале. Рука сама по себе отдала полотенце и в ответ приняла банальное тело расчески.
— Расчеши меня, — попросила она, вытираясь, и дрогнула мокрой копной, с удовольствием фиксируя мою реакцию.
— Я?.. — Я замялся.
Она пояснила:
— Чтобы любить меня так, как люди обычно любят себя, ты должен участвовать в моей внешности, так как, творя меня, ты будешь становиться мною, вернее я буду становиться тобою, короче, мы будем двумя сторонами одной монеты.
Слегка неловко я справился с миссией, от которой словно впал в транс. Монотонность и одинаковость движений наряду с созерцанием хрупкости плеч и сложной архитектуры спины вскоре увлекли меня в сонное никуда, откуда вернуться я смог лишь после очередного стука изнутри моей головы:
«...теперь твоя очередь…»
Она оставила меня одного в математической законченности широкого белого кафеля с розовыми прожилками.
Некоторое время я постоял в тишине, разглядывая себя в зеркало. Затем стал медленно раздеваться, а когда закончил этот процесс, вдруг обратил внимание, что мое отражение запотело. Поверх гладкого стекла проступили мелкие закорючки, при ближайшем рассмотрении оказавшиеся словами:
