Эксперимент был проведен в Харуэлле, оксфордском центре научно-исследовательских работ по атомной энергетике, молодым ученым по имени X. Дж. Хей. Он сделал модель Земли, поместив на плоскую тарелку полюс (в центре) и экватор (по ободу). В центр установил неподвижный хронометр, а на обод — очень точные часы и заставил их описывать окружность. Эти часы измеряют время путем статистических подсчетов количества распадающихся радиоактивных атомов. Разумеется, у Хея часы, движущиеся по ободу, шли медленнее тех, что были закреплены в центре. Этот эффект можно наблюдать на любом вращающемся диске, например на пластинке, которая крутится на граммофоне.
Эйнштейн был создателем скорее философской, чем математической, системы. Его гениальность проявлялась в его философских идеях, которые позволяли совершенно по-новому взглянуть на практический опыт.
Он не смотрел на природу как на Бога, он изучал ее как следопыт, то есть, находясь внутри хаоса, он пытался увидеть его свежим взглядом и найти закономерности. Он описывал Вселенную такой, какой ее наблюдал:
Мы забыли, какие свойства мира ощущений заставили нас выработать те или иные донаучные концепции, поэтому нам трудно перестать смотреть на этот мир через призму устаревших представлений. Существует и другая трудность: наш язык состоит из слов, которые неразрывно связаны с этими примитивными понятиями. Вот те препятствия, что стоят перед нами, когда мы пытаемся описать сущность донаучной концепции пространства.
Эйнштейн связал свет со временем, а время — с пространством. Энергию он поставил в зависимость от материи, материю поместил в пространстве, а пространство подчинил гравитации. До последних дней жизни ученый продолжал искать связь между гравитацией, силами электричества и магнетизма. Я помню лекции Эйнштейна, которые он читал в Доме сената Кембриджского университета. Ученый был одет в старый свитер и теплые домашние тапочки на босу ногу.
Свитер, домашние тапочки, нелюбовь к подтяжкам и носкам для Эйнштейна — не эпатаж. Эйнштейн, скорее всего, стал выразителем постулата Уильяма Блейка, воскликнувшего в одной из своих статей: «Чертовы путы! Благословенна свобода!» Эйнштейн совершенно не заботился о карьерном успехе, респектабельности или приличиях. Большую часть времени он понятия не имел о том, что ожидают от людей его положения. Он ненавидел войну, жестокость, лицемерие, а главное — он ненавидел догму. Но, пожалуй, ненависть не совсем правильное слово, ближе к сути — чувство печального отвращения. Эйнштейн считал, что ненависть — это тоже своего рода догма. Он отказался стать президентом государства Израиль, потому что (как он сам объяснил) его голова не подходила для решения гуманистических проблем. Надо сказать, что очень редко люди отказываются от президентского кресла из таких соображений. Если бы все руководствовались ими, институт президентства бы не выжил.
Конечно, с моей стороны дерзость говорить о Восхождении человека в присутствии двух гениев — Ньютона и Эйнштейна, которые приближались к богам. Из них Ньютон — бог Ветхого Завета, Эйнштейн — фигура Нового Завета. Он был полон человеколюбия, сочувствия и вызывал огромную симпатию. В природе он видел нечто божественное и часто говорил о ней. Он любил рассуждать о Боге: «Бог не играет в кости» или: «Бог не злонамерен». Это порядком раздражало его современников, даже Нильс Бор однажды резко одернул Эйнштейна: «Прекратите указывать Богу, что ему делать». Не совсем справедливо, конечно. Эйнштейн обладал талантом формулировать простые вопросы. Как показали его жизнь и работа, он сумел найти ясные ответы на многие из них. И читая их, понимайте, что вы слышите голос бога мышления.
Глава 8. Подчинение энергии
Революции совершаются не волею судеб, а людьми. Иногда гениальными одиночками. Великие революции XVIII века происходили по инициативе небольших групп, объединивших усилия. Что пробудило в них убеждение, что каждый способен стать творцом своей судьбы?
Сейчас мы воспринимаем как должное принцип социальной ответственности науки. Эта идея не пришла бы в голову Галилею или Ньютону. Наука была для них объяснением мира, и единственная ответственность, которую они признавали, — это говорить правду. Современный концепт науки как социального предпринимательства родился в эпоху промышленной революции. Нас удивляет, что мы не можем заметить его раньше, поскольку питаемся иллюзией, будто индустриализация положила конец золотому веку.
Промышленная революция представляет собой длинную цепь преобразований и реформ, начавшихся в 1760-х годах. Индустриализация общества — часть большой триады, в которую также входили Американская революция, начавшая в 1775 году, и Великая французская революция 1789 года. Может показаться странным, что мы объединяем промышленную революцию с двумя политическими революциями, но по факту все они суть социальные революции. Индустриализация стала английским способом внедрить социальные реформы в общественные структуры, поэтому я рассматриваю ее как Английскую революцию.
Почему Английскую? Ответ очевиден: она началась в Англии. Англия была ведущей промышленной державой. Однако производство было кустарным, поэтому революция зародилась в деревнях. Ее творцами были простые ремесленники: слесари, часовщики, строители каналов, кузнецы. Деревенское происхождение делало промышленную революцию еще более английской по духу.
В первой половине XVIII века Ньютон вошел в весьма преклонные года, а Королевское научное общество постепенно приходило в упадок. Золотой век доживали кустарное производство и заморская торговля, державшаяся на энтузиазме купцов-авантюристов. Их время ушло. Конкуренции в мире торговли заметно прибавилось. К концу столетия потребности в продукции, произведенной промышленным способом, заметно возросли. По этой причине организация труда ремесленника, работающего на дому перестала отвечать запросам времени. И в период между 1760-ми и 1820-ми годами привычный способ производства изменился: частные мастерские сменились фабриками, и ремесленники перешли из своих домов в цеха.
Мы грезим, что в XVIII веке в стране царила идиллия, что она была потерянным раем, как описал его Оливер Голдсмит в «Покинутой деревне» в 1770 году:
Мой милый Оберн, райский уголок, Где все труды селянам были впрок. Где тешила весна приветом ранним, А лето уходило с опозданьем![8]
Поэт, врач и священник Джордж Крабб, знавший сельскую жизнь не понаслышке, был возмущен сладкими виршами Голдсмита, и ответил на них ироничной поэмой, полной жизненной правды:
Да, здесь музы поют о счастливых пастушках, Потому что автор тех строк не знает их боли. О вы, изнуренные трудом и согбенные возрастом, Чувствуете, как лживы те рифмы?
В деревне человек работал от рассвета до заката, но не мог выбраться из нищеты. Машин для облегчения труда не было, разве что мельница, которая казалась древним приспособлением во времена Чосера. Таким образом, промышленная революция начиналась с таких машин, слесари стали инженерами наступающего века. Например, Джеймс Бриндли из Стаффордшира, родившийся в самой бедной деревенской семье, начал работать над усовершенствованием мельничного колеса в 1733 году, когда ему было семнадцать.
