Книга Ученик аптекаря - Александр Окунь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
В доме Вероника зажгла свет, бросила на стул пальто, скинула туфли и, сев на диван, принялась растирать ступни.
— Подумать только, какая холодина — ноги окоченели! — Она натянула тапочки. — Посиди здесь, я ужин приготовлю, — сказала Вероника и ушла на кухню.
Я огляделся. Мебели было мало, но каждая вещь, как сказал бы Оскар, штучный товар. Большой старинный сундук, деревянный стол с четырьмя резного дерева стульями, на подоконнике — цветы в керамических горшках и в углу — старинные напольные часы, громко отсчитывающие секунды. На стене в роскошной золотой барочной раме висел портрет, и с него на меня смотрела Вероника. Смотрела долгим глубоким взглядом, и я понял, что она видит меня насквозь. Этот взгляд говорил, что ей известны все мои сомнения, надежды, ожидания, страсти. Это был мудрый взгляд, и оттого, наверное, была в нем толика печали, но понимания и прощения было больше. Я подумал, что такой взгляд не совсем соответствует возрасту женщины на портрете, почти моей ровесницы, но потом вспомнил взгляд Зайчика, такой же серьезный, всезнающий взгляд, и услышал слова Художника: «Женщины не такие, как мы, — они все знают с самого рождения». А услышав, тут же вспомнил, что Художник, по его словам, не писал портреты женщин, с которыми не спал. «Без постели женщину понять невозможно, — утверждал он, — а если меня интересуют исключительно формальные проблемы, то лучше я буду красить яблоко — оно не шевелится».
— Мне недолго пришлось его соблазнять.
Я вздрогнул от неожиданности и обернулся. За моей спиной стояла Вероника с двумя тарелками в руках.
— Он вас намного старше, — пробормотал я смущенно.
— На тридцать с лишним. И ему, старому дураку, это мешало. «Что будет, когда мне стукнет шестьдесят?» — передразнила она, проводя рукой по воображаемой бороде. — И еще, конечно, он говорил мне, что никакая страсть не выдерживает испытания временем, стиркой носков, мытьем посуды и приготовлением борща. Что у него не будет для меня времени. Что живопись по-женски ревнива и не оставляет душевных, да и физических сил для другой женщины. Что он не сможет быть мне верным, но не потерпит моей измены. Что он скучный человек, которому нужны домашние тапочки и стакан водки перед сном. Что он эгоист. — Она рассмеялась. — Просто поразительно, сколько глупостей и банальностей способен наговорить талантливый человек.
— И что?
— Все по-старому, — пожала она плечами. — Я его люблю, а он боится в это поверить.
— А как же Эжен?
— Эжен? — Вероника внимательно посмотрела на меня, и я почему-то покраснел. — Я не встречаюсь с Художником, если ты это имеешь в виду. А Эжен — он забавный, несчастный, ужасно милый. И замечательный любовник. — Она взъерошила мне волосы. — Принеси с кухни салат.
После салата был суп. Настоящий зимний суп из голяшек, горячий, острый, такой, как готовят в йеменском квартале. Только здесь, за столом, обжигая рот огненным наваром, я сообразил, как промерз. После второй тарелки Вероника поставила на стол сыры — горгонзолу и грюер — и достала два больших бокала:
— У меня есть бутылка бароло. В такую погоду это самое то.
Мы пили вино, и она рассказывала мне про свое детство, про знакомство с Аптекарем, про город…
Когда мы закончили бутылку, было уже совсем поздно.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал я неуверенно, потому что никуда идти мне не хотелось. — Спасибо.
Вероника кивнула. Мы встали из-за стола. Я натянул куртку, надел шапку, вытащил из кармана вложенные матушкой перчатки. Ключ! Ключа не было. Хорошенькое дело! Я начал судорожно выгребать из карманов всякий мусор: трамвайные билеты, бумажки — пусто. Куда же он делся и как я попаду домой? Аптекарь сказал, что вполне может вернуться только завтра, Елена неизвестно когда придет, а Анри может до полуночи проторчать в каком-нибудь портовом баре.
Я взглянул на Веронику:
— Может быть, вы мне свой дадите?
— Да будет тебе переживать, — сказала Вероника. — Оставайся здесь. Ну, куда ты в такой холод пойдешь? Трамвая, если не повезет, полчаса ждать. Я Аптекарю сообщение оставлю. Отправляйся-ка в душ, а я тебе пока постелю.
Она кинула мне халат, и я отправился в ванную.
Холодные простыни обожгли разогревшееся после горячего душа тело, и я невольно ойкнул.
— Спокойной ночи. — Вероника чмокнула меня в лоб и пошла к двери.
Щелкнул выключатель, свет погас, и я остался один. Минуты через две простыни нагрелись. Я лежал на спине, втягивая в себя идущий от них мягкий аромат домашнего уюта. Вспомнив свою холодную каморку, я понял, что не хочу в нее возвращаться. Не хочу возвращаться туда, где больше никогда не займут свои места за столом Кукольник и Оскар и звуки, извлеченные из старого рояля руками Поляка, не пронижут волны табачного дыма, на которых колышется чучело крокодила.
Потом из темноты выплыло лицо Зайчика. Она смотрела на меня так, как тогда, в кафе, как юная Вероника с портрета Художника, и все мое тело заныло от тоски и желания увидеть ее, услышать ее смех, прикоснуться к ее руке… А потом я вспомнил деда, вспомнил, как он прижимал меня к своей мохнатой груди, увидел лица Кукольника, Поляка, Оскара и встревоженное, мрачное лицо Аптекаря — и почувствовал, что земля уходит из-под ног, осыпается, что все пришло в движение и даже Аптекарь не сможет остановить этот обвал, и что никогда ничего не будет как прежде, и что надежды мои на спасительную Liber Fatis рухнули, когда она практически была в моих руках, и что передо мной разверзается страшная бездонная пропасть и я скольжу туда, и нет силы, которая может остановить мое падение. Страшное пророчество Аптекаря душило меня, ужас ледяной тяжестью прижимал меня к постели.
Скрипнула дверь.
— Что с тобой?
Я метнулся в угол кровати и натянул на голову одеяло. Только этого не хватало.
— Уходите, — промычал я. — Уходите.
Рука Вероники приподняла мою голову. Я вжался в мокрую подушку, пытаясь увернуться от ее рук. Я хотел только одного — чтобы она ушла. Мне не нужны были ни ее жалость, ни ее сострадание. Я хотел, чтобы меня оставили в покое — все, все: и она, и Анри, и Аптекарь, и Художник. Я не хочу, чтобы меня утешали, уговаривали, я ничего не хочу!.. Но она молчала, только легонько поглаживала меня по плечу, и вдруг неожиданно для себя самого я повернулся к ней, уткнулся лицом в ее грудь и зарыдал в голос. Она молча гладила меня по спине, время от времени прикасаясь губами к моим волосам, еще влажным от душа, а может, от страха… А потом… Я не знаю, как это произошло. Прикосновение ее пальцев там, внизу, и вдруг я очутился внутри, и только чувство удивления — боже, как там горячо! — вот и все, что я запомнил.
Пытаться воспроизвести, передать, что со мной происходило, бессмысленно и глупо: за тысячи лет все, что можно об этом сказать, было сказано. И все, что было сказано, не имеет к этому никакого отношения. Иногда я думаю, что, должно быть, это похоже на Сотворение мира, но ни в каком языке нет слов, пригодных для описания того, что изначально описанию не поддается и, следовательно, не подлежит.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 47
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Ученик аптекаря - Александр Окунь», после закрытия браузера.