Чужбина
Размышления о том, что и почему мы запоминаем на всю жизнь, вполне могли бы так всю жизнь и занять. Но среди прочего, глубокого и странного, встречаются иногда очень смешные случаи вечной памяти. Я пребывала пару лет на рабочем месте в НИИ Канцерогенеза при крупнейшем в стране Онкологическом центре. Шли, вернее даже, доходили самые глухие и, казалось, безбрежные брежневские времена. По линолеумно-бетонным коридорам института бродили полоумно-интеллигентные взъерошенные существа в грязно-белых халатах. Много и даже как-то дежурно вдохновенно работали. Как всегда в таких местах, как в деревне дурачки, были свои законные штатные безумцы. Был и тут такой милый, бритый наголо, как зека, с водянистыми голубыми глазами, – шизофреник-пророк Бунцевич… Собственно, тогда еще и об экстрасенсах не шла речь. Он смотрел руку, но, разумеется, это никак и не скрывалось, то была просто дань нормальной общепринятой практике. Он видел ваше далекое или недалекое будущее не на руке. Помню, мне он правильно предсказал скорое, точно указал срок – две недели, неожиданное исправление трагически тяжелого материального положения. И действительно, ровно через две недели была получка у меня в родном институте, и мне из-за ошибки машины выдали вместо 80 – 180 рублей. Удача по тем временам и тем моим деньгам невероятная. Прошло три месяца, в течение которых излишек по закону можно было отобрать, и никто не хватился, а я по бедности – не стала сама на себя заявлять. Была, к тому же, уверена, что обнаружат и вычтут, но потом, а сейчас мы с сыном и кошками их благополучно проедим, и этого из нас уже не вычтешь. Но самое интересное было другое. Тому молодому удалому человеку, к которому я, собственно, и была приставлена осваивать новые методы, этот маг, подержав его умелую руку – в своей, проницательной, коротко сказал: «Умрешь на чужбине». Вы себе представить не можете, каким счастьем осветилось лицо молодого ученого! Это надо было видеть. И ведь не дурак, самому смешно, что так обрадовался вести об обстоятельствах не чего-нибудь, а все-таки смерти, но не ликовать от этого сладкого слова «чужбина» – не мог. Вот тут-то и прорвалась эта полуподавленная, с детства постоянная и маниакальная мечта – свалить отсюда. Хочешь ли ты свалить из СССР – это был вопрос неприличный не потому, что политическая провокация, а потому, что затрагивал слишком интимную сторону жизни, слишком нежную лапал материю, грубо внедрялся в сверхсекретную зону наших загадочных тел. И какой советский не мечтает пересечь границу в условиях, когда редкая птица долетит до середины Днепра? Такое русское слово «чужбина»! Оно, в сущности, гораздо понятнее и обаятельнее, чем сладкое, но затертое, многократно не по назначению использованное слово «свобода». А бывший молодой человек давно уже там и пока, дай ему Бог здоровья, жив. Все в ажуре. Остается только один вопрос: что и где увидел тот пророк? Скорее всего, он просто-напросто обладал редким даром думать всерьез о другом человеке, представлять себе его экзистенцию. Вероятно, вообще ничто не скрыто от неравнодушного взгляда, только сам этот взгляд – чрезвычайная редкость, дар, а может быть, и божий дар.
Чувство родины
В 89-м году мы с сыном-подростком гостили у самых близких и родных друзей в Америке. Выбрались в Нью-Йорк. Там нас опекал – приютил, водил, возил и развлекал по мере сил – мой бывший однокурсник, приятель. У него к этому времени была небольшая лаборатория в Колумбийском университете. Когда мы из нее вышли, прошлись по территории больницы для бедных, занимающей первый этаж и произведшей тогда совершенно сногсшибательное впечатление, и стояли на солнышке у подножия универа, коллега сказал мне: «Ну, что? Остаешься? Ванька с тобой. Легенду мы тебе без труда состряпаем, у меня связи, сейчас пройдемся по этажам, найдем тебе работу». У нас к тому времени свобода коснулась только выезда по приглашению. Я даже не стала говорить ему, что у меня там родители. У всех эмигрантов на это был готовый ответ – отсюда ты сможешь помочь лучше, чем сидя в одной с ними жопе, что было лишь удобной для всех поступивших таким образом формулой, а вовсе не истиной. Единственное, что делает человека близким, – это его присутствие рядом, если он на воле, конечно. Приятелю я весело ответила, что говорить не о чем, – у меня там три кошки. Но не думать о реальной возможности такого головокружительного экзистенциального пируэта было не под силу. Я справилась с умозрительным искушением очень быстро: мгновенно мысленно представила себе того гипотетического работодателя, которого мы «без труда» нашли бы на одном из этажей. Некто неотчетливый невысокого роста в грязном халате, бодро и почти на меня не глядя, в моем воображении уже предлагал мне работу – с крысами. Ну да, конечно. А зачем брать совка, как не для того, чтобы делал, что самим не хочется. Тут, на своей неказистой родине, любого, кто предложил бы мне такое, я не задумываясь, спокойно и немедленно посылаю на х… А здесь так нельзя! Как говорится – здесь вам не тут. Здесь чуть что не так, – выключат из Америки. Есть что терять, как говорится. Так вот, во-первых, основой независимости является не наличие тех или иных демократических свобод, а реальная возможность послать на … тех, кто предлагает тебе нечто неприемлемое. Пусть даже основой такой возможности окажется тот факт, что тебе и терять практически нечего. Родина – это место, где ты имеешь возможность воспользоваться своим правом отказаться от неприемлемого, послать предлагающих на … Обратное тоже верно. Когда и если там, где родился и живешь, так поступить невозможно, – это уже не родина.
Прощание славянки
Какие же мы все в глубине души патриоты, однако. Чуть только услышишь этот марш, – это как чудом не испохабленная первая любовь (ну там, вследствие какой-нибудь внезапной безвременной кончины, землетрясения, кораблекрушения…). Никогда не будет он уценен. Невозможно представить себе человека, которому эта музычка не понравится и у кого она не создаст в мгновение ока приподнятое состояние духа. Опять эта несбыточная тоска вдогонку не туда пошедшему историческому процессу, так сказать! И хоть все ясно и понятно, а все равно, нет-нет, да и покажется вдруг, что сделай они тогда «Прощание славянки» гимном, все пошло бы по-другому, победила бы благонамеренность. Ерунда, конечно. В принципе неверно, потому что оттого и не сделали ее гимном, что благонамеренность не победила. Какая ситуация, таков и гимн. А Жирик тогда предлагал, предлагал. Не сам придумал, но учуял, как всегда – сокровенное. И вот, все равно, продолжает бередить, что на ней сошлись бы все и даже кое-как примирились бы.
Вот так бы, тогда бы, сразу после путча не водку пьянствовать, не воровать самозабвенно, не зарплату только что их поддержавшему нищему народу задерживать, мол, не до вас, а взять себя в руки и расстараться вместе с нищим народом, поработать над устройством бытия – под Славянку! Девичьи грезы.
И вот сейчас, когда пошлость жизненного уклада прет через край, когда евроремонт и «под ключ» уже позади, после регулярного недельного десанта на то или иное побережье, после регулярных убийств и избиений себе не подобных, когда осталось, кажется, только ерничать и доживать, стиснув зубы от напряженья, – так больно и остро – вдруг эту славянку снова услышать! А ведь был еще и школьный переулок, где не только в нечеловеческих условиях жили «второсортные» одноклассники, где устраивали периодически кому-нибудь темную, – нет, там бывал и неземной свет сквозь высоченные тополя, и пух летел, не вызывая аллергии, и темное дерево старых домов, и беззубые рты подъездов, вернее, входных дверей пугали и манили, а в глубине одного волшебного двора то вдруг оказывалась, то так же вдруг не оказывалась дивная колоколенка разрушенной церкви…
