– Добро пожаловать в Шатофор. – Она повернулась ко мне. Перед нами расстилались несколько акров ухоженной лужайки. Внизу, в долине, раскинулся Ланже.
– Это мой дом.
– Я этого не говорила. Я сказала: «Это мой дом».
Кейти указала на пересечение подъездной и пешеходной дорожек. Остатки трех стволов поднимались из мульчи вдоль пешеходной дорожки. Она откинула рукав, открывая локоть и показывая маленький шрам.
– Я упала с того дерева. Я держалась до тех пор, пока не показалась кость.
Кейти посмотрела на окно второго этажа над нами.
– Вылезала из окна своей спальни примерно в такое время ночи. – Она вцепилась в мою руку. – Идем.
Открыв боковую дверь, Кейти впустила меня в вестибюль, обшитый резными деревянными панелями. С одной стороны – большой камин. В глубине – просторная лестница. Над камином – портрет пожилой женщины. Зеленое бархатное платье. Бриллиантовое колье. Возможно, ей было далеко за семьдесят, когда она позировала для портрета. Кейти указала на портрет.
– Графиня. Она владела Шатофором, когда пришло гестапо и потребовало, чтобы она покинула замок. В то время над камином висел портрет ее мужа, немецкого графа, у которого вся грудь была в орденах. Она встала на лестнице в своем самом лучшем платье и указала на его портрет. Немецкий офицер отсалютовал портрету, развернулся, и Шатофор уцелел во время Второй мировой войны.
Кейти долго смотрела на портрет. Ее голос зазвучал мягче.
– Мне рассказала графиня.
Достав из ящика два фонарика, она посмотрела на часы.
– У нас есть несколько часов до того момента, когда прислуга обнаружит, что я здесь. Как насчет экскурсии?
Снова смех.
Идем.
Глава 21
Самой старой части замка было больше пятисот лет. Потолки в двадцать футов. Темные деревянные полы, каждая доска шириной в фут. Каменные стены на старом каменном фундаменте прикрыты либо деревянными панелями, либо обоями, либо бархатом, либо шелком. Камин в каждой комнате. В музыкальной комнате стены обшиты черным деревом, акустические панели сгруппированы вокруг «Стейнвея». Круглая лестница уходит вверх на четыре этажа и расположена чуть ближе к центру комнаты. Кейти провела рукой по перилам и посмотрела вверх.
– Обычно я съезжала по перилам, и у меня начинала кружиться голова.
В столовой за столом могло сесть по двенадцать человек с каждой стороны. Здесь сверкали хрусталь и фарфор.
Кейти ткнула пальцем:
– Это фаянс. Его делают здесь с 1880-х и до настоящего времени. Самый желанный – это коричневый с красным. Цвета взяты у почвы. – Она покачала головой. – Нигде в мире больше нет такого. – Мы поднялись на второй этаж. – В пору расцвета в замке было шестьдесят четыре комнаты. – Кейти принялась открывать двери по очереди. – Мне они показались маленькими, и я превратила их в тринадцать апартаментов.
– Почему тринадцать?
– Это было предопределено расположением комнат и архитектурой.
– Ты когда-нибудь принимала здесь гостей?
Кейти покачала головой:
– Нет, только я и мои воспоминания.
Для каждой комнаты своя цветовая гамма. Синяя, красная, в полоску и с аэропланами. Кейти отвела меня на третий этаж и показала угловую комнату в дальнем конце коридора. Она распахнула дверь.
– Ты можешь спать в любой комнате, но я подумала, что эта должна тебе понравиться.
Комната оказалась огромной. Очень широкая кровать. Две зоны для отдыха. В ванную комнату вел небольшой коридорчик, и она была больше тех комнат, в которых мне доводилось спать. Я подошел к окнам. Из них открывался вид на сад на холме, часть замка Ланже и весь город. Кейти открыла два противоположных окна, позволяя воздуху циркулировать.
– Я подумала, что бриз, возможно, напомнит тебе лодку.
Казалось, моя лодка осталась на краю света. Я попытался пошутить:
– А у меня есть лодка?
Кейти улыбнулась, и я сказал:
– Спасибо. Мне здесь будет замечательно.
Она подошла к картине на стене. Старуха, беззубая, морщинистая, скрюченные пальцы, грязный фартук, в глазах смех. Кейти сделала шаг назад, любуясь картиной.
– Разве она не прекрасна?
– Это действительно Рембрандт?
Кейти обвела рукой комнату. На стенах висели восемь картин, слегка освещенные специальным, направленным сверху светом.
– Некоторые из них.
– Тебе принадлежат картины Рембрандта?
Она пожала плечами:
– И Гогена.
– Прости, его я не знаю.
– Он тот самый парень, с которым Ван Гог поссорился как раз перед тем, как отрезать себе ухо.
– Закадычный друг, да?
– Если не считать приступов депрессии и изредка появляющейся тяги к самоубийству, он, вероятно, был отличным другом.
– Почему эти?
Кейти прошла мимо каждой картины, сложив руки за спиной.
– Причин две: в ту эпоху, когда художники творили реальность, рисуя людей такими, какими они хотели быть, эти писали их такими, какими они были. С язвами и прочим. Французы называют это «d’un beau affreux».
– Что это значит?
– Красивый-уродливый. – Она вернулась к беззубой старухе. – Эти художники каким-то образом находили в людях красоту, с которой те родились, и заставляли ее литься с холста. – Кейти провела пальцем по раме. – Это мое напоминание.
Стили были совершенно разными. Один – с большим количеством подробностей, чем ближе к картине, тем она лучше. Другой – более свободный, и чем дальше от полотна, тем понятнее картина.
– Напоминание о чем?
– Гоген говорил об этом так: «Уродство может быть красивым». Стоит писать то, какие мы есть. – Она кивнула. – Мы достаточно хороши еще до того, как мы пытаемся ими быть. До того как откроем глаза. – Кейти посмотрела на картину долгим взглядом. – Никто никогда не писал моего портрета. Меня часто об этом просили. Предлагали много денег, но я не согласилась. – Она одобрительно кивнула. – Но этим ребятам я бы согласилась позировать.
– А какая вторая причина?
Кейти помолчала, посмотрела вверх.
– Каким бы странным ни был художник, всегда есть шанс на то, что он создаст произведение искусства, которое люди, подобные нам, повесят на стену и будут обсуждать и после его смерти. Сумма важнее, чем слагаемое. И один случай не составляет жизнь. – Кейти потерла лицо обеими руками, постаралась скрыть зевок. – Все, я сломалась. Иду спать. Увидимся утром.
