Жажда одобрения утоляется не по мере стоимости совершаемых нами дел и не в соразмерности со степенью победы нами собственной лени, а по численности одобряющих людей и по достоинству подносимых человеку похвал.
Желая людского одобрения и похвал за поступок вполне естественный и не стоивший нам ни усилий, ни труда, мы вступаем в область самого смешного из недугов человеческих – в область непростительного тщеславия. Увлекаясь самолюбием, мы выпиваем иной раз до дна чашу похвал, вовсе не соразмерных заслугам нашим; напрасно пробует разум отказываться от похвал, отзывающихся подобострастием и лестью; мы доказываем себе с жалким искусством, что, может статься, мы, и сами того не сознавая, в действительности достойны похвал, расточаемых нам с такой любезностью и добродушием. Лесть – контрабандист весьма пронырливый и хитрый. Сам Катон не устоял бы перед его вкрадчивостью, ежели бы ему поручена была стража человеческих сердец с обязанностью восклицать ежеминутно: «Прочь! Сюда не допускаются льстивые слова!» Досмотрщиков, умеющих ловить этого контрабандиста, следовало бы награждать не только золотой медалью, но и титулом людей поистине великих.
Самолюбие как самое чуткое и раздражительное из сердечных чувств наших пребывает весьма редко в полном и вожделенном здравии; оно переходит то и дело от легких заболеваний к периоду более или менее медленных выздоравливаний. Но так как все мы вообще подвергаемся, временами этой эпидемии, то люди относятся довольно снисходительно к периодическим нравственным недугам подобного рода как к чему-то столь же неизбежному в обществе, как насморк в зимнее время. Когда же случается человеку доводить себя до совершенного здоровья в деле самолюбивых помыслов, тогда он начинает разглагольствовать о своем смирении и скромности, пока не впадет в еще горький порок гордыни.
Наслаждения самолюбия бывают основаны на ходячем курсе стоимости каждого, а это – такая монета, ценность которой изменяется с малейшим дуновением ветра, словно следуя колебанию курса худшего из банков. При оценке своих трудов мы по большей части рассчитываем на стоимость их на рынках общественного мнения, почему и впадаем ежеминутно в ошибки, всегда страдающие преувеличением. Когда же приходит время насладиться человеческой похвалой, мы, напротив, переполняемся страхом перед людским суждением. Предвидеть приговор толпы невозможно. Ежели в данный момент не находится в районе того или другого рынка никакого выдающегося труда, тогда произведения наши, хотя бы и посредственный, поднимается в цене. Когда же соработниками и соперниками являются высокие умы, тогда толпа проходит безучастно мимо наших произведений, не замечая сравнительных их достоинств.
Эта шаткость людских суждений объясняет множество загадочных явлений и много крупных и мелких тайн в жизни как индивидуумов, так и целых наций.
Становится понятным, почему человек в действительности великий бывает раздражителен от гипертрофии чувства весьма второстепенного, т. е. самолюбия.
Становится понятным, почему человек, посредственно одаренный умственными силами, охотно изолирует себя из людской среды, симулируя философский стоицизм ради того только, чтобы ему удобнее было распускать свои павлиньи перья в кружке ничтожных личностей.
Понятно, почему огонек, блеснувший в веке обскурантизма, кажется иной раз людям звездой первой степени. Но являются промеж людей и такие светильники, которые способны просвещать и греть и посреди целого моря света.
Физиологические радости как самолюбия, так и людского одобрения ценятся выше мужчинами, чем женщинами и в годы совершенной зрелости более, чем в юности или дряхлости. Они разнообразят и увеселяют жизнь отдельных личностей и, становясь главными факторами цивилизации народов, они готовят новые источники наслаждений для потомства и грядущих веков.
Выражение этих наслаждений не богато разнообразием; будучи спокойными по природе своей, радости эти избегают гласности и охотно скрываются от чужих взоров. Блеснут на мгновенье глаза необычным весельем, уста же складываются в молчаливую улыбку самодовольствия и гордости. Выражение это усложняется иной раз веселым потиранием рук, невольным, едва заметным прыжком, радостным восклицанием или иным телодвижением. Каждый из нас может в этом случае заглянуть в собственную галерею воспоминаний и вытащить из нее, себе на утеху, ту или иную картину прошлого.
Мы все имеем внутри себя довольно богатые в этом отношении пинакотеки, которые ревниво оберегаем от глаз профанов, и правильно делаем; в глубине этих музеев скрывается немало безобразных и смехотворных образов.
Глава VII. О наслаждениях отчасти патологического свойства, порождаемых жаждой славы и честолюбием
Самолюбие, опускаясь понемногу до чувства внутренней гордости и до жажды людского одобрения, может, наконец, превратиться, нисходя едва заметными градациями, в бешеную страсть к похвалам и лести. Градации эти бывают столь постепенны и бесконечны, что, бессознательно опускаясь по ним, человек вовсе не замечает, как под влиянием аффекта он переходит грань добра и оказывается в области злого начала. По пути его возникают, наряду с неясными и не вполне определившимися образами, две колоссальные фигуры, привлекавшие к себе испокон веку удивление человечества, не замечавшего в большинстве случаев, что пьедесталы обеих стоят уже в широком поле нравственной патологии. Имя им – честолюбие и слава. Заставляя сердце гениальной личности биться страстными порывами, они нередко готовят тем самым пагубу для всего человечества.
Поставленный в самом начале жизни у средоточия путей нравственного развития, человек, объятый славолюбием, кидает на их протяжении беглый, алчный взор и, оглядев наскоро собственное сознание, соразмеряет свои силы с длиною предстоящих путей и сразу пролагает себе свойственную ему тропу, ведущую к бессмертию и славе. Но мало бывает на свете счастливцев, способных обнять в одно мгновение и собственные умственные способности, и потребности своего века, и пространство лежащих перед ними путей.
Такие люди бросаются вперед очертя голову, и с быстротой телеграфной искры они бегут по тропе, уготованной для них природой. Но едва ли не все, коим дано право стремиться к славе, начинают бросаться с одного пути на другой, будучи поставлены на лучеобразном соединении научных путей. Взорами своими они окидывают все разнообразные дороги, и в дерзновении молодого гения им хотелось бы идти по всем сразу или пробежать по всем поочередно.
Пройдя немного по тропе, они обращаются вспять, находя ее или слишком длинной или чересчур узкой, и в безумной ярости проклинают природу, положившую слишком короткий срок человеческой жизни. Измучившись бесполезными пожеланиями и напрасной борьбой с самими собой, они бросают последний взгляд сожаления на недоступные им пути и молчаливо идут по избранной наконец дороге.
Стремления к славе дозволительны только гению; в устах же человека посредственного они звучат профанацией и отзываются цинизмом. Величие этой страсти должно отвечать объему и силе того ума, который руководит ей. Если бы страсть эта доходила в гениальной личности и до фанатизма, то, сжигая человека, ее ощущающего, она все же сверкнула бы ярким блеском над человечеством, светя ему хотя бы на одно мгновение. Уже не раз гений полагал себя добровольной жертвой на алтарь человеческого просвещения, сжигая самого себя, но светя людям. Гений сам зажег себе костер и угас; но человечество, видя путь свой, освещаемый этим солнцем, сделало несколько шагов вперед и затем вновь остановилось, ожидая новых жертв и проявлений нового светозарного луча.
