Часть публики немедленно примкнула к нему. Некоторые зааплодировали.
— Очень интересное замечание, — сообщил нам друг Минаса.
— Я не оспариваю того, что Отцы Церкви позаимствовали некоторые риторические фигуры у писателей Античности, — ответил Везирцис. — Тем не менее они были заклятыми врагами классического образования и классической культуры. Василий яростно поносит греков, Златоуст поощряет грабеж храмов монахами и требует смерти театра: «Уничтожьте театр», — говорит он. Позор, которому Церковь подвергла эллинизм, носил столь всеобщий характер, что эллины почувствовали необходимость даже сменить имя и впредь стали именоваться ромеями или греками. На некоторых афонских фресках среди святых и ангелов изображен и кое-кто из философов — Аристотель, Платон, Сократ, Пифагор. Все в венцах, длиннобороды и одеты как византийские владыки. Все держат в руке папирус, где начертана какая-нибудь фантастическая цитата из их трудов, например, что Бог един в трех лицах. Известно, что Церковь пыталась привлечь на свою сторону древних мудрецов — тех, по крайней мере, кого ей не удалось истребить из нашей памяти, — извратив их мысли. До сих пор ученикам средней школы продолжают вдалбливать, что Византия любезно приняла эстафету от классической Греции. Христианство, мой дорогой друг, отнюдь не продолжает Античность, оно просто следует за ней, как ночь следует за днем. Богословие уничтожило философию. У первого есть ответы на все, а вторая богата лишь вопросами.
Я вспомнил, что и для Феано между Грецией до и после Иисуса Христа пролегает пропасть. «Как между моими родителями». Еще мне вспомнилась мысль Анаксагора: философ утверждал, что мы ничего не можем знать, потому что наши чувства ограничены, ум слаб, время, которым мы располагаем, коротко, а также потому, что истина окутана мраком.
— Могу я задать вам еще один вопрос? — спросил бородатый.
— Вы зададите ваши вопросы в конце, — вмешался президент, сидевший в углу, за спиной лектора.
— Слушаю вас, — сказал Везирцис.
— Вчера вечером некоторые наши однокашники испортили иконы на архитектурном факультете. Вы одобряете этот поступок?
Вопрос вывел из спячки телеоператора, который давно уже перестал снимать. На его камере вновь зажглась красная лампочка.
— Я считаю, что иконам не место в университете, — ответил Везирцис, слегка повернувшись к президенту, — так же, как древним мудрецам нечего делать в церквах и монастырях.
— То есть, вы одобряете отделение Церкви от государства.
Замечание исходило от Прео, желавшего, вероятно, помочь своему другу закончить мысль.
— Этому разрыву надлежало случиться еще во время войны 1821 года. Одной из целей повстанцев было освобождение духа от опеки Церкви. К несчастью, она так и не была достигнута. Достаточно открыть календарь, чтобы удостовериться: все дни в году захвачены святыми.
И тут все несогласные с ним решили, что им больше невтерпеж молчать. Со всех сторон посыпались возмущенные протесты.
— Ну нет, с меня хватит, в конце концов! — сказала какая-то женщина. — Я, господин лектор, православная и горжусь этим!
— Пошли отсюда, Олимпия, — предложил ее спутник.
— Не могу терпеть, когда оскорбляют нашу нацию и нашу религию! — крикнул немолодой мужчина в полосатом костюме 50-х годов.
— Пусть замолчит, пусть замолчит! — поддакнули несколько голосов одновременно.
Везирцис терпеливо ждал окончания бури. Президент тоже ничего не говорил, хотя, думаю, должен был вмешаться и разрядить обстановку. Может, его раздражала позиция Везирциса по поводу икон в университете.
— Кто-нибудь может мне объяснить, почему он так ненавидит нашу Церковь? — спросила другая женщина, обращаясь к своим соседям.
— Он в Зевса верит! — прыснул какой-то студент.
Высокий бородач наблюдал сцену с насмешливой ухмылкой.
— Сами замолчите! — взорвался Минас. — Мы хотим дальше слушать.
— Он прав, прав, — согласились многие.
— По какому праву он выставляет нас мракобесами? — воскликнула третья женщина. — Сам он мракобес!
— Бог есть свет! — провозгласил какой-то старичок, с трудом взобравшись на стул.
Он воздел руки ладонями кверху. Это была в точности та самая поза, которую принимали для молитвы древние греки. Они молились не на коленях, а стоя.
— Бог есть свет! — повторил он. — Да здравствует православие, друзья мои!
Он чуть не потерял равновесие.
— Сядь, дедуля, — увещевала его какая-то девушка. — Ты же себе голову расшибешь.
— Он говорит как франкмасон. Уж я-то их хорошо знаю, этих франкмасонов, у меня в Верии кузен в тамошней ложе состоит.
Напряжение уже спадало, когда какой-то не слишком молодой, но атлетического сложения человек направился к Везирдису, выставив руку вперед, словно собирался его ударить. Но удовлетворился тем, что сунул ему указательный палец под нос.
— А ну-ка, поуважительней говори о нашей вере! Греция такая, какая есть, нравится тебе это или нет.
Только тут президент вмешался. Вскочил со своего места и прикрикнул:
— Я запрещаю вам говорить с профессором таким тоном!
— А если тебе это не нравится, — продолжил тот, не обращая на него внимания, — так мы никого силой не держим! Можешь убираться куда угодно! Хоть в Персию!
Он развернулся, прошел через кафетерий воинственным шагом, опрокинув по пути два-три стула, и вышел. Часть присутствующих, быть может, половина, двинулась за ним следом.
— Не знал, что у франкмасонов логово в Верии, — заметил один из уходящих.
Телевизионщики тоже ушли, поскольку стало очевидно, что других инцидентов уже не предвидится.
— Я хочу уйти, — сказал друг Минаса. — Нервы на пределе.
— Скоро кончится, Apec. Уйдем вместе.
Прео и Цапакидис заняли освободившиеся за моим столом места.
— Думаю, мы наблюдали склоку в лучших византийских традициях, — пошутил Прео.
Цапакидис поднял руку, привлекая внимание Везирциса.
— Что это за тип советовал тебе покинуть Грецию?
— Сержант Третьего армейского корпуса, — ответил президент. — Регулярно бывает на наших собраниях и всякий раз задирает оратора.
Оставшиеся, казалось, наслаждались спокойствием, воцарившимся в зале.
— Ну что, продолжаем? — спросил президент.
Везирцис, присевший в первый раз с начала своей лекции, пробормотал:
— Ну да, конечно.
Он рассеянно посмотрел на пол. «Думает о своей дочери в Париже. Скучает по Парижу». Я представил себе, как они вместе с Навсикаей вспоминают, сидя в ее гостиной, улицы и магазины Парижа, оранжевые отблески заходящего солнца на Сене. Он по-прежнему держал в руке карточку.
