Дева вся съежилась и инстинктивно защитила лицо руками.
Корлисс испугался своего порыва и постарался овладеть собой.
— Теперь, — спокойно сказал он, — одевайтесь и уходите. Все. Проваливайте!
— Это недостойно мужчины, — проворчала Дева, видя, что ей не угрожают побои.
Но Корлисс сам проводил ее до двери, оставив сказанное без внимания.
— Выгнать дам! — фыркнула она, споткнувшись о порог.
— Прошу прощения, — бормотал Джек Корнелл успокаивающе, — прошу прощения.
— Спокойной ночи. Мне очень жаль, — сказал Корлисс, обращаясь к выходящей Бланш с извиняющейся» улыбкой.
— Вы франтик! Вот что вы такое! Проклятый франтик! — кинула ему Дева, закрывая дверь.
Корлисс тупо посмотрел на Дэла Бишопа, затем увидел беспорядок на столе и, подойдя к своей койке, бросился на нее. Бишоп оперся локтями о стол и стал возиться со своей шипящей трубкой. Лампа начала дымить, замигала и потухла. Но Бишоп не сходил с места, все снова набивая свою трубку и бесконечно чиркая спичками. — Дэл! Вы не спите? — окликнул его наконец Корлисс.
Дэл что-то проворчал. — Я поступил по-хамски, выгнав их в метель. Мне стыдно самого себя. — Понятно, — ответил Дэл.
Последовало продолжительное молчание. Дэл выбил пепел из трубки и встал. — Спите? — спросил он.
Не получив ответа, Дэл тихо подошел к койке и накрыл инженера одеялом.
ГЛАВА XXI
— Да что все это значит? — Корлисс лениво потянулся и положил ноги на стол. Он не проявлял особого интереса к тому серьезному разговору, который затеял полковник Трезвей.
— То-то и оно! Старый и вечно новый вопрос, который человек задает миру.
Полковник уткнулся носом в свою записную книжку. — Вот, — сказал он, протягивая грязный листок бумаги. — Я списал это много лет тому назад. Послушайте. «Что за чудовищное создание человек; это нездоровый комок склеенных частиц пыли. Он либо переставляет ноги, либо лежит в бесчувственном сне. Он убивает, питается, растет, создает себе подобных, покрытый волосами, как травой, с блестящими глазами. Он может испугать ребенка. Бедняга, его ждет недолгий век, и на каждом шагу его подстерегают невзгоды. Он полон непомерных и противоречивых желаний. Окруженный дикарями, от которых он происходит, он безжалостно осужден нападать на себе подобных. Вечный ребенок, зачастую поразительно храбрый, зачастую трогательно добрый, он спокойно сидит, разглагольствуя о добре и зле и о свойствах божества, и вдруг вскакивает на ноги, чтобы сражаться из-за выеденного яйца или умереть за идею!»
— И к чему все приведет?.. — с жаром спросил Трезвей, отбрасывая листок. — Этот нездоровый комок склеенных частиц?
Корлисс зевнул в ответ. Он весь день был в пути, и ему хотелось спать.
— Вот, например, я, полковник Трезвей. Мне немало лет, но я довольно хорошо сохранился, занимаю приличное положение в обществе, у меня кое-что лежит в банке, и мне незачем больше утруждать себя. А между тем я в течение всей своей жизни и даже сейчас напряженно работаю с рвением, достойным человека вдвое моложе меня. Ради чего? Я могу съесть, выкурить и проспать только свою долю, а этот клочок земли, который люди называют Аляской, — самое худшее место в мире в смысле пищи, табака и одеяла.
— Но эта напряженная жизнь поддерживает вас, — возразил Корлисс.
— Философия Фроны, — насмешливо сказал полковник. — И ваша и моя…
— И нездорового комка склеенных частиц пыли. — Оживленного страстями, с которыми вы не считаетесь, — чувством долга, расы, верой. — А вознаграждение? — спросил Трезвей. — Каждый ваш вздох! Майская муха живет всего один час. — Не понимаю.
— «Кровь и пот! Кровь и пот!» Вы крикнули это после суматохи и потасовки в баре, и вы могли бы расписаться под этими словами. — Философия Фроны. — И ваша и моя…
Полковник пожал плечами, но, помолчав, признался: — Видите ли, мне никак не удается стать пессимистом, сколько бы я ни старался. Мы все получаем награду, и я больше многих других. Ради чего? — спросил я себя и получил следующий ответ: поскольку конечный итог не в сфере наших достижений, займемся ближайшим. Побольше компенсации, здесь и сию же минуту.
— Чистейший гедонизм!
— Вполне разумная точка зрения. Я сейчас же примусь за ее осуществление. Я могу купить продовольствие и одеяла для двадцати человек, но в состоянии есть и спать только за себя. Следовательно, отчего бы мне не заботиться о двоих?
Корлисс спустил ноги и уселся на койке. — Иными словами?
— Я женюсь и шокирую общество. Оно ведь любит, чтобы его шокировали. Это одна из форм вознаграждения за то, что я нездоровый комок склеенных частиц.
— Я могу представить себе только одну женщину… — неуверенно сказал Корлисс, протягивая руку. Полковник медленно пожал ее. — Это она.
Корлисс выпустил его руку, и лицо его отразило тревогу. — Но Сент-Винсент? — Пусть это заботит вас, а не меня. — Значит, Люсиль?..
— Ну, разумеется! Она чуть уподобилась Дон-Кихоту и провела свою роль блестяще.
— Я… я не понимаю. — Корлисс растерянно потер себе лоб.
Трезвей посмотрел на него с улыбкой превосходства. — И понимать нечего. Весь вопрос в том, будете ли вы моим шафером?
— Конечно. Но долго же вы крутились вокруг да около! Это не в вашем духе.
— С ней я действовал иначе, — заявил полковник, гордо покручивая ус.
Начальник Северо-западной горной полиции может в экстренных случаях совершать брачный обряд, так же как и творить суд. Поэтому капитан Александер удостоился визита полковника Трезвея, а после его ухода отчеркнул в своей записной книжке завтрашний день. Затем жених пошел к Фроне. Люсиль не просила его об этом, поспешил он объяснить, но у нее нет других знакомых женщин, а главное, он (полковник) знает, кого бы Люсиль хотела пригласить, если бы посмела. Поэтому он берет это на свою ответственность. И он знает, что такой сюрприз доставит ей большую радость.
Внезапность этого приглашения смутила Фрону. Только третьего дня Люсиль обратилась к ней с просьбой по поводу Сент-Винсента, а теперь… Причем же тут полковник Трезвей? Здесь и раньше была какая-то фальшь, но теперь это чувствовалось вдвойне. Возможно ли, что Люсиль притворялась? Эта мысль промелькнула у нее в то время, как полковник тревожно следил за ее лицом. Она знала, что должна немедленно дать ответ, но ее отвлекало невольное восхищение его смелостью. Она волей-неволей послушалась голоса сердца и согласилась.
И все же чувствовалась какая-то натянутость, когда они на следующий день сошлись вчетвером в кабинете капитана Александера. Здесь было холодно и неприветливо. Люсиль едва удерживалась от слез и выказывала волнение, несвойственное ей, а Фрона, несмотря на все старания пробудить в себе прежнюю симпатию к Люсиль, не могла победить холодность, которая незаметно возникала между ними. Это, в свою очередь, повлияло на Вэнса. В его манерах появилась отчужденность, отдалявшая его даже от полковника.
