Перелом настал с появлением Нафтали, старшего брата маленькой Рони, живущей слева от нас. Этот широкоплечий парень с волосатыми ногами не отверг, в отличие от других клиентов, нашу замороженную нянечку, а сел рядом с ней и стал следить за переписыванием с большим интересом, без слов, но все-таки… В конце сеанса он снова пожал ей руку. Как сообщила жена со своего наблюдательного пункта, инстинкты начали разжигаться.
— Возможно, — шептала, она, — возможно, сейчас…
Это случилось во вторник. Жена позвонила Йосефе и спросила, свободна ли она, на что последовал сенсационный ответ:
— Нет.
— Что «нет»?
— Я занята…
Это был праздник для всех, победа чистого разума над социальным злом, которому нет равных. Мы остались дома и в порыве творческой радости произнесли молитву отлучения от груди. Наконец-то Йосефа кого-то себе нашла, она уже не так раздражающе свободна, было ясно, что она выздоравливает от затянувшейся болезни. И я рад сообщить широкой публике, что с того дня процесс пошел…
— Извините, — шептала Йосефа в трубку, — я занята…
«Занята». Как большая. Здорово.
— Ну, а завтра?
— Только до девяти…
То есть — нормализация международных отношений. Мы гордились собой донельзя. Несчастная вернулась к нормальной жизни. Тот, кто спасает одну душу, спасает весь амфитеатр. Мы в своем просторном доме были чрезвычайно довольны. Мешало только то, что мы сидели дома, то есть не могли оставить детей из-за отсутствия Йосефы. Это было действительно нехорошо. В конце концов можно было ожидать и большей преданности от этой легкомысленной девушки, которую мы собственными руками вытащили из забвения, или как это называется…
Когда до нас дошло, что Йосефу видели неподалеку гуляющей с Нафтали под луной, тогда как мы прикованы к дому, жену прорвало:
— Распутная девка, первый встречный ее поманил, и она уже бежит к нему со всех ног…
* * *
Мы бы с легкой улыбкой сменили маленькую предательницу на другую переписывательницу, если бы не привязанность к Йосефе детей, привыкших уже к миру безмолвия. Ради детей мы молча проглатывали обиду, когда в очередной раз слышали:
— Извините, я занята…
Чаша яда переполнилась в вечер 28 числа месяца тамуза. Мы возвращались из кино — мать жены осталась с детьми, — и вот навстречу нам в свете фонарей появляется парочка. Он и она, разумеется. Прогуливаются себе не спеша в полночь, многозначительно помалкивая…
— Доброй ночи, — прошептала Йосефа, поравнявшись с нами.
Жена не выдержала и остановилась.
— Вот так, дорогуша, — прохрипела она этой девке, — вот так ты готовишься к экзаменам!
— Она занимается постоянно, — защищал ее Нафтали, — она была у нас в качестве бебиситтера, а теперь я ее провожаю домой…
Йосефа потупила глаза до ранее невиданной степени, и ее хрупкая фигурка с фальшивыми веснушками растворилась в плотном тумане. Жена с поджатыми губами пробормотала общепринятые проклятия, а я прямо посреди проезжей части дал обет, что теперь буду брать в бебиситтеры только красавиц, только самых ненормальных красавиц, черт побери!
Тель-Авивская легендаВообще-то мы не занимаемся практической каббалой и не стараемся проникнуть в тайны сокровенных учений. Тем не менее, судьба уготовила нам встречу с мистической еврейской загадкой, на которую могут ответить лишь посвященные. Речь идет, разумеется, о мелком торговце вразнос с чемоданчиком.
В первый раз он появился в нашем доме три года тому назад. Поднимался по лестнице, звонил в каждую квартиру и, когда дверь осторожно открывали, показывал свой чемоданчик и спрашивал:
— Мыло? Лезвия?
Ему говорили — спасибо, не нужно.
— Зубные щетки, чулки?
— Спасибо, не нужно.
— Головные булавки?
— Нет!
— Туалетная бумага?
Мы захлопывали перед ним дверь. С тех пор он приходил дважды в месяц, звонил, произносил свой текст, дверь захлопывалась, и жизнь возвращалась в свое обычное русло. Однажды, движимый гуманитарными побуждениями, я пытался дать ему несколько монет, но он запротестовал.
— Я не нищий, господин! — бросил он, буравя меня суровым взглядом.
Позавчера он снова появился со своим чемоданчиком:
— Мыло? Лезвия?
Меня захлестнула волна добродетельности:
— Ладно, дайте мне лезвия.
— Зубные щетки, — продолжал он свой текст, — чулки?
— Хорошо, дайте мне лезвия.
— Головные булавки?
— Вы что, не слышите, — разнервничался я, — мне нужны лезвия!
— Что?
— Лезвия!
На его лице отразилось неописуемое удивление:
— Почему?
— Лезвия, — настаивал я, — я покупаю у вас лезвия!
— Туалетная бумага, — продолжал бормотать торговец.
— Господи! — вскричал я в нетерпении и, вырвав у него из рук чемоданчик, открыл его. Он был абсолютно пуст.
— Это что такое?
Он вскипел.
— Никто ничего никогда не покупает, — кричал он, — так зачем же я должен все это таскать?
— Я понимаю, — успокоил его я, — но зачем же… тогда… вы ходите по квартирам?
— Но ведь жить-то с чего-то надо!
Он оставил меня и поднялся к Зелигам.
Баллада о трех парикмахерахПарикмахерская, где я стригусь, возможно, не самая шикарная в Средиземноморье, но там есть все необходимое для успешной стрижки: три кресла, три раковины и звонок, подающий звук каждый раз, как открывается дверь. Когда я позвонил сюда впервые, меня встретил пожилой лысый парикмахер, указавший на пустое кресло:
— Пожалуйста!
Прежде чем отдаться в его руки, я пояснил, что мне нужно лишь немного подправить прическу, потому что я люблю волосы длинные и гладкие. Он кивнул в знак понимания и в четверть часа превратил меня в молодого американского моряка с короткой прической и песней на устах.
Совершив свою палаческую акцию, лысый парикмахер намекнул, что он здесь не начальник, получил соответствующие чаевые, и мы расстались. Я не затаил на него обиды, ибо понимал, что он уничтожил мои волосы в силу психологических причин. Я сразу догадался, что его зовут Гриншпан.
* * *
Через два месяца, когда ко мне частично вернулся человеческий облик, я вновь позвонил в парикмахерскую. На этот раз Гриншпан был занят осуществлением постоянной завивки, однако второй парикмахер — худощавый и тяжело вооруженный очками, стоя у свободного кресла, сказал:
