— Ясно. А с Крутицким Подворьем что?
— Там узнаешь, сюрпризец, — буркнул, подмигнув мне, Мишаня. Но, не выдержав, добавил: — Девице одной помощь требуется. А теперь в аптеку беги.
Я обернулся быстро, минут за пятнадцать. Всю дорогу твердил себе, что это, конечно же, Даша, ведь и вчера мы с Павлом говорили о том, что только отец Анатолий поможет ей освободиться от наркозависимости. Тем более, что она лишь в начале этой пагубной привычки. Он и не таких больных излечивал. Как же я забыл? Наверное, ситуация с Женей на время вытеснила из головы все остальное. Теперь я рвался туда, на Крутицкое Подворье. Даже сердце билось столь неуёмно, что грозилось выскочить из груди. О советах доктора напрочь забыл.
Вернувшись, я настоял на том, чтобы сестра приняла микстуру, затем укрыл ее пледом и сказал, что на несколько часов отъеду.
— Иди-иди, — ответила Женя, — Я спать буду.
— И дверь никому не отпирай, — добавил Мишаня. — А то ходють тут всякие. Вроде меня.
Мы вышли из дома, доехали на трамвае до метро и там расстались.
Крутицкое Подворье располагалось на берегу Москва-реки, возле Дербеневской набережной. Занимало оно довольно большую территорию, огороженную каменным забором. Ворота раскрыты настежь, внутри — старинные здания, полати, храмовая церковь. В одном из низких сводчатых домиков находился Душепопечительный Центр иеромонаха отца Анатолия. Когда-то раньше здесь были кельи монахов, теперь помещение несколько переоборудовали, но, по сути, всё осталось прежним — и арочные своды, и тяжелые плиты под ногами, и метровой толщины стены, и крошечные зарешеченные оконца. В тишине и безмолвии тут искали спасения у Бога, оставив у порога житейскую суету и прелести. Молились, побеждая страсти, соблазны, собственную греховность, искушения; боролись с собой, ведь эта борьба главная для человека, а молитвы уносились ввысь, сквозь многотонный свод, но и возвращались обратно, чтобы сохранялись в кельях на будущие времена тяжесть постничества и пострига, дух святости.
Я всегда испытывал чувство острого, глубокого волнения, когда мне приходилось посещать древние, уже оставленные для служб монастыри, храмы, всегда казалось, что вот-вот услышу колокольный гул, сзывающий к литургии, или радостное песнопение. Виделись шествующие насельники, миряне, окормляющаяся здесь паства, различались их просветленные лица; я даже иногда ощущая запахи — кадильное окурение, тающий свечной воск, благоухающее миро, многое, многое, что уже исчезло…
Я открыл дверь и вошел внутрь, в прихожую. Кроме секретаря Центра здесь никого не было. Он сказал мне, что отца Анатолия еще нет и приема сегодня вообще не будет. Тогда я вышел и сел на скамейку у входа. Может быть, Павел что-то перепутал? В любом случае я решил остаться и ждать.
Мы были с ним здесь прошлой зимой. У Павла состоялся долгий разговор с отцом Анатолием; я тогда слушал их, многое не понимая, а потом, к стыду своему, даже задремал в уголке кабинета. Что взять с несмышленого неофита? Это сейчас я более-менее прозрел и, надеюсь, смогу отделить козлищ от овнов. А потом мне с Павлом довелось присутствовать при так называемой «отчитке», когда к отцу Анатолию на прием пришел молодой парень, кришнаит или буддист, поклонник восточной философии, но стремящийся сам освободиться от ее влияния и вернуться в лоно Православия. Собственными силами, насколько я понял, ему это не удавалось, слишком увяз во всяких тантрах и мантрах, а душа противилась. Он сыпал цитатками из Блаватской и Рерихов, пытался полемизировать с отцом Анатолием, утверждал, что все религии со временем вообще должны объединиться, слиться в одну.
Иеромонах спокойно и убедительно разбивал его доводы. В конце концов, парень перестал спорить и спросил: «Как же покаяться, чтобы Бог простил мои заблуждения? Сколько должно пройти времени, лет?» «И в три дня Господь примет твое раскаяние, если оно будет от чистого сердца», — ответил отец Анатолий. Потом он покрыл его голову епитрахилью и долго творил отчитывающие молитвы над ним. А я видел, сколь много внутренних сил отдает иеромонах этому духовному пробуждению чада, как бы принимая его грехи на себя. Это была настоящая, действительно трудная работа, но она стоила того, потому что в ней была спасительная благодать. А затем я встретился взглядом с просветленными глазами юноши и уже не сомневался в том, что отец Анатолий сумеет вывести его из тьмы заблуждений. Его крепости духа, подвижничества, ясности веры хватало на многих таких, подобных, в том числе и подверженных наркотической пагубы, и я искренно торжествовал, что такие священнослужители, как он, как отец Димитрий, еще есть в России.
И они будут, непременно будут всегда.
Пока я сидел на скамейке и размышлял, солнце зашло за тучи, стал накрапывать дождик. Природа в этом году сильно чудила — летом стояла невыносимая жара, столбик термометра поднимался чуть ли не до сорока градусов, а теперь, в середине сентября, грозил выпасть снег. Я вспомнил, как месяц назад ездил с Дашей на пляж, к Химкинскому водохранилищу. Разомлевший, голый народ на берегу едва шевелился, но находились совсем чокнутые, которые гоняли мяч. Спасаясь от духоты, мы большую часть времени провели в воде, будто превратившись в рыб. Плавали, ныряли, плескались, а потом она шутя стала меня топить. Схватила за плечи, за шею, мы ушли под воду, и там я поцеловал ее, обнимая еще крепче, чем она меня.
Мы почти коснулись ступнями песчаного дна, наша глаза были широко раскрыты, губы не могли оторваться от ее губ, в висках молоточками стучала кровь, и я подумал, что умереть нисколько не страшно, вот так, здесь, с ней. Я даже в тот миг хотел этого; быть может, и Даша тоже. А потом какая-то сила вытолкнула нас на поверхность. И после упоительной тишины и безмолвия, предваряющих иное постижение мира, иное самопознание, на нас обрушилась гамма солнечных звуков и красок, водопад неожиданного слепящего, брызжущего во все стороны яркого света, словно мы чудесным образом вынырнули совсем в другом удивительном радостном месте и через сто лет.
Это было странное чувство, захватывающее, сжимающее сердце, наверное, от счастья, от ощущения жизни, молодости, надежды на грядущее, которое манило и звало. Всё ждало впереди, всё виделось радужным, я уже знал, что люблю Дашу и верил ее ответному отклику. Мы плыли к берегу, держась за руки, казалось, ничто нас не способно разлучить. Ни волны, ни люди. Что такое какой-то Рамзан? Тогда я и не думал о нем вовсе. Мне нужна была только Даша.
Подхватив на руки, я вынес ее на берег, и, смеясь, мы повалились в песок. Мы сами были всего лишь песчинками на Земле, влекомые друг к другу. Даша положила голову на мою грудь и смотрела в ясное нежно-голубое небо, где не проплывало ни облачка, а я гладил ее золотистые волосы и искоса ловил завистливые взгляды, которые бросали на нас из ближних пляжных компаний. Привлекала их, конечно же, Даша, ее стройная фигура, красивое лицо. Назло им я вновь поцеловал ее, ощутив запах моря. У нее были сочные мягкие губы, и я сказал ей об этом.
— «А ты не похож на других, — ответила она. — Раньше, я чувствовала, ты робеешь со мной, а теперь нет».
— «Ты очень нравишься мне».
