У Витека заныли ноги. Рядом золотился свежий сосновый пень. Витек тоскливо на него поглядывал, но не двигался с места.
– Сяду вечером, – сказал самому себе. – Тогда никто не увидит.
Мокрые штаны липли к телу. Он пошевелил пальцами ног. В ботинках чавкнула вода.
– Может, заработаю воспаление легких? Тем лучше. Очень хорошо.
Тени заметно удлинялись. В тесном ущелье накапливались сумерки.
– Алина, ты меня слышишь? – тихо произнес Витек. – Подойди к окну. Подымись со стула или тахты и подойди к окну. Видишь меня? Я стою здесь и жду тебя и ждать буду до конца света. Отвори дверь, пройди по дорожке к калитке, а потом ко мне, в лесной сумрак. Призываю тебя всей силой воли, всем своим могуществом.
Витек до боли вытаращил глаза, впился взглядом в окна, которые были мертвы, то есть, конечно, они не были мертвы, ибо отражали гаснущий день, просто никто за этим мертвым отражением не пошевелил занавеской, никто не помахал рукой в знак взаимопонимания.
– Алина! – воскликнул он негромко.
Тучи расступились, обнажив чистое небо. Сбились толпами над горизонтом и там поджидали наступление ночи.
– Алина! – крикнул Витек.
– Алина!
– Алина!
Он кричал все смелее. Ему показалось, что Рекс скулит в доме и царапает дверь, ведущую на крыльцо. И тут отозвался уже седьмой состав, который, кряхтя, с трудом полз через долину в город. Усердно тарахтел, взбираясь на пригорок, затем долго визжал тормозами перед станцией, наконец с облегчением скатился к устью долины.
– Типичный невроз, – сказал Витек и вздрогнул: снизу, из леса, потянуло могильным холодом.
– Витька, – осторожно шепнул кто-то у него за спиной.
Это был Энгель. Он стоял у березки, трепетавшей едва проклюнувшимися листочками. Цеплялся за шелушащийся ствол побелевшими пальцами, готовый в любую минуту обратиться в бегство. Витек повернулся к нему боком, молчал.
– Иди сейчас же домой. Твоей мамаше плохо.
– Я тоже болен.
– Не валяй дурака, может, ее надо отвезти в город.
– Она послала тебя, чтобы ты меня отсюда выманил?
Энгель переступил с ноги на ногу. Его крупная лысеющая голова, облепленная сальными колечками ангельских волос, беспомощно покачивалась.
– Скандал будет, страшный тарарам.
– Пусть будет. А с какой стати?
– Неужели ты ничего не понимаешь?
Только сейчас Витек заметил чуть поодаль, в кустах дикой малины, Грету в светлом платье.
– А что я должен понимать?
Энгель оторвал лоскут коры, белой, как кожа покойника. Снова отчетливо зазвенели цимбалы на той стороне долины. Воздух замер, и звук свободно несся по глубокому желобу, обрамленному свежей зеленью.
– Они никогда не согласятся.
– Почему?
– Недалеко отсюда, там, у костела, погиб твой отец. Они это помнят, и все это помнят.
– Да, мой отец умер на ветке дуба.
Энгель долго молчал, а потом исторг шепот из стиснутого горла:
– Ты сын удавленника.
– Истерия инволюционная.
– Что ты сказал?
– Ничего. Самому себе.
– Через несколько дней выпускные экзамены.
– Пропади они пропадом.
– Дома тебя уже давно ждут.
– Пусть дом пропадает пропадом.
– Ты поплатишься здоровьем за свой идиотизм.
– Пусть пропадает пропадом моя жизнь.
Канюк принялся кружить над краем леса, над узким ущельем, над замершей виллой. Он описывал ровные круги, почти не шевеля крыльями, и, свесив голову так, словно полопались шейные позвонки, что-то высматривал на разогретой земле.
– Так когда же ты вернешься домой? – спросил Энгель.
– Может, никогда не вернусь. А теперь убирайся, иначе я за себя не ручаюсь.
Энгель отпустил ствол березы и вздохнул с демонстративной беспомощностью.
– Грета уезжает.
– Пусть едет. Ей всюду будет лучше, чем здесь.
Энгель вернулся к сестре. Они пошептались, украдкой поглядывая на Витека, у которого всерьез сводило левую ногу. Наконец Грета решилась, сделала несколько шагов в его сторону.
– Витек, слышишь?
Он молчал, неотрывно глядя на долину, всю в длинных, размытых тенях, похожих на шпангоуты тонущего судна.
– Знаешь, Левка сделал предложение Цецилии и не получил отказа. Сегодня вечером обручение. Ты в числе приглашенных.
– А какое мне до них дело?
– Не смешит тебя эта пара? – неуверенно полюбопытствовала Грета.
Витек медленно повернулся к ней.
– Грета, оставьте меня в покое. Я благодарен вам за все, знаю, что вы желаете мне добра, только я должен расхлебать все это в одиночку, как зверь. Никто не в силах мне помочь. Право, Грета, все слишком далеко зашло.
– Я тебе не верю.
– Мне никто не верит… Может, я сам себе не верю. Видимо, так должно быть.
– Ты, наверно, голоден?
– Я не голоден.
Совсем рядом взялся долбить трухлявое дерево запоздалый дятел. Лицо Греты постепенно расплывалось в нежданной улыбке. Заблестели, как светлячки, красивые зубы.
– А может, ты смешон?
Витек отвернулся от нее. Окна виллы полыхали багрянцем. Они так горели еще долго, пока долина отходила ко сну. За спиной слышался какой-то шелест, хруст валежника, раздавались приглушенные голоса. Когда же глянул украдкой через плечо, не увидал ничего, кроме пустого леса, живущего обычной ночной жизнью, и деревьев, умеряющих исподволь свое дневное движение.
И тут ожил костельный колокол и зазвонил так, как звонили тогда предвечерней порой все небольшие костелы. Благовест этот пробуждал тревогу, отчаянье, даже щемящую тоску и одновременно напоминал об умиротворяющем существовании Господа Бога.
Окна виллы догорали. На первом этаже совсем погасли. Лишь окна спальни Алины еще удерживали кровавый багрянец в объятьях рам.
Какой-то мужчина шел по полю к Верхнему предместью. На руке прорезиненный плащ. Высокие сапоги облеплены красной глиной. Поравнявшись с Витеком, пристально на него посмотрел. Витеку, вероятно, показалось, что он где-то видел этого человека. Проводил его взглядом, идущего по высокой росистой траве.
Мужчина с плащом остановился и с минуту о чем-то размышлял. Потом, не оборачиваясь, спросил:
– Не знаете, высока ли вода в Виленке?
– Невысокая. Спала больше недели назад.
– Чудесная весна.
