— Фейт… — перебил его Ори.
— Фейт, сэр… он дал мне рекомендацию. Он сказал, что я должен поехать в Новый Орлеан и найти мистера Кида Ори. Вас, сэр. Он сказал, что, может, вы возьмете меня.
— Фейт так сказал?
— Да, сэр.
Ори посмотрел на Ковшика и задумчиво повел плечами.
— А ты-то сам слышал, как он играет?
Ковшик улыбнулся и, впервые за все время слегка смутившись, покачал головой.
— А что у тебя в футляре, корнет? — спросил Ори, повернувшись к Лику. — Так лучше сыграй что-нибудь, Лик Холден, а мы послушаем.
Лик пристально посмотрел на Кида Ори. Потом взглянул на Ковшика, на Кинга Оливера, на Матта Керея и, наконец, на Джонни Доддса — он и сам не понимал сейчас, что вытворяло в груди его сердце: оно хотело то ли выпрыгнуть наружу, то ли разорваться на мелкие кусочки. Дрожащими пальцами он раскрыл футляр и вынул корнет. До чего же тускло и убого выглядел его старый, видавший виды инструмент на фоне пышного великолепия «Кабаре мисс Коал»!
Лик поднес корнет к губам, но Кид жестом руки остановил его и сказал:
— Нет, мистер Холден, не здесь. Поднимитесь на сцену.
Лик поднялся на оркестровый помост и заиграл для великих музыкантов Нового Орлеана: для легендарного Кида Ори, для несравненного Кинга Оливера, для блестящего Джонни Доддса, для короля блюза Матта Керея. А также — правда, осознал он это лишь по прошествии времени — и для Ковшика Луиса Армстронга, величайшего из всех трубачей, когда-либо живших на этом свете.
Лику, однако, не пришлось играть с оркестром Кида Ори, хотя великие джазмены были поражены его игрой — и звуком, прозрачным, словно утренний воздух, и подвижной техникой, — но в оркестре Кида не нужен был второй корнет.
— Приходи ко мне через несколько месяцев, Лик Холден. И мы решим, как быть.
Но Лик так и не воспользовался этим приглашением.
А Ковшик Армстронг, которого, как теперь всем известно, Всевышний наградил добрым и большим, как у кита, сердцем, проникся сочувствием к бедолаге Лику, робкому провинциалу, брошенному на произвол злой судьбы в этом городе. Ему удалось пристроить своего нового друга на хотя и не постоянную, но более-менее регулярную работу в один из дешевых ресторанов, которым владел итальянец Генри Понс. Ковшик сам играл в этом ресторане, но Генри Понс, этот твердолобый сукин сын, конечно же, и не подумал раскошеливаться на дополнительные бабки и платить двум музыкантам. Ковшик, играя с Ликом, отдавал ему половину своего жалкого заработка, которого Лику хватало на то, чтобы продержаться неделю-другую.
Как известно из истории, Ковшику и Лику довелось играть вместе не больше месяца — ресторан Генри Понса был закрыт по причине перехода его в собственность Генри Матранга, другого итальянского гангстера. Но за этот месяц Лик узнал много больше о том, на что способна труба — в смысле техники игры на этом инструменте, — чем за шесть предшествующих лет. И, говоря по правде, Луис Армстронг тоже многому научился. В то время Ковшик, сам еще этого не осознавая, стал блюзменом в полном смысле этого слова, игравшим на трубе так же, как пели блюз наиболее эмоциональные певцы. Но сам стиль Ковшика брал начало в сторивилльских маршевых оркестрах, и он, играя, все еще придерживался маршевой ритмики: топ-топ-топ. А Лик, в отличие от него, был более склонен к синкопическим ритмам, и ему нравилось контрапунктировать игре Ковшика и ритмически, и мелодически, а играл он так, как Ковшику до этого не доводилось слышать.
Временами Ковшик отрывал от губ корнет и с нескрываемым любопытством, которым так и светилось его простецкое лицо, смотрел, как играет Лик.
— Черт возьми, Лик! — восхищенно восклицал он. — Как ты можешь так долго, без устали дуть в корнет? Ты играешь, будто катишься на коньках по льду!
— А тебе известно, что ты играешь на корнете именно так, как надо? — отвечал ему Лик. — Ты играешь четырьмя частями своего тела. А я играю только тремя: головой, сердцем и губами.
— А какая четвертая часть?
— Не знаю, друг мой Ковшик. Я не знаю. Но узнаю непременно.
В течение этого единственного месяца Ковшик и Лик играли лучший джаз в Луизиане. Увы, в истории об этом периоде не осталось никаких упоминаний, никаких свидетельств и никаких записей. Те немногочисленные посетители, которые заглядывали в ресторан Генри Понса, были людьми самого низкого пошиба — в основном пьяницы и наркоманы, — конечно, они не понимали музыку и не интересовались его, в силу чего эти бесценные звуки потонули в пучине времени, растворились в пространстве, словно угасающий звук последней ноты.
Известно только, что, когда ресторан Генри Понса закрылся, Лику, пребывавшему в полном отчаянии от угрожавшей ему голодной смерти, повезло и он вскоре нашел работу в другом жалком ресторанчике, называвшемся «122» (ресторан располагался в доме 122 по Бэйзин-стрит), которым управлял некий джентльмен по имени Бастер Бастер, тучный янки с постоянной сигарой во рту. А вот Луи Армстронгу не повезло, и он вернулся к матери, которая жила в Пердидо, и снова стал развозить по домам уголь. И, как единодушно полагают все историки джаза. Лик и Ковшик никогда больше снова не встречались. Одному богу известно, как они расстались: возможно, в результате размолвки по причине того, что Лик получил работу в ресторане «122», а Ковшик остался без работы, а может, просто жизнь их развела. Нет никаких свидетельств о том, что между ними возникли неприязненные отношения, однако есть все причины полагать, что они могли случайно встретиться и не упускали случая пообщаться. К тому же Луи Армстронг упоминает о Лике Холдене в своих поздних воспоминаниях, все еще ожидающих публикации (поскольку они в основном накорябаны на салфетках и обрывках бумаги). Он пишет: «Этот парень, по имени Лик… Черт возьми! Ведь это он открыл мне подлинный смысл слова „хот“. Да, именно он. Он так играл на трубе, что она, казалось, исходила потом».
И кто знает, возможно, и Лик Холден получит от музыкальных критиков ту долю внимания, которую заслужила его игра и влияние, оказанное им на Ковшика, а через него и на Банка Джонсона, Папу Селестина и Кинга Оливера. Впрочем, кто из нас, скажите, может быть уверен в том, что история поставит его на то место, которого он заслуживает?
А судьба… она ведь капризна: она может либо вознести вас, либо пнуть и, когда вы свалитесь, будет продолжать пинать. Большинство людей принимают за судьбу решения, которые сами же и принимают, а эти решения часто оказываются неверными, и в результате жизнь сводится к сетованиям и стенаниям. Лик Холден, бывший более честным и добросердечным, чем любой из култаунских негров, никогда не совершал подобных ошибок, а значит, и не страдал от их горьких последствий. Но это была его судьба и его выбор (а кто знает, где находится грань между ними?) — то, что он не занял в истории подобающего ему места.
Весной 1916 года Лик занимал место чуть выше среднего в ряду новоорлеанских джазменов: то есть был, если можно так сказать, лучше многих и хуже некоторых. Он играл в захудалых ресторанах. Но все-таки надеялся на обещания Фейта Мэрейбла и Кида Ори, и эта надежда наверняка стимулировала рост его мастерства. А бедный Ковшик… он, ломая спину, таскал свою тележку с углем по улицам Сторивилля, не получая за это и доллара в день.
