Однажды, в конце лета 1940 года, когда мы вместе читали отрывок из «Отелло», одиночный вражеский самолет сбросил несколько бомб на Тель-Авив. Одна из них упала перед ее квартирой, где мы занимались. Это была первая в моей жизни бомбежка. Я отчетливо помню звук взрыва и жар вспышки, треск окон, дверь, вырванную из петель порывом взрывной волны, и внезапное ощущение пустоты в желудке, которое мне пришлось впоследствии испытывать так много раз. Мы сбежали по лестнице в подвал, где уже столпились перепуганные люди.
Тогда я впервые испытал раздвоение личности, которое будет сопровождать меня на протяжении всей жизни в моменты сильного стресса: я как бы со стороны видел себя, бормочущего бессвязные фразы людям, от которых я пытался скрыть свой физический страх и еще больший страх признаться в этом. Моя учительница сидела на корточках в углу этого импровизированного убежища в состоянии глубокого безразличия, полностью погруженная в безмятежное наблюдение окружавшей ее сумятицы. Когда прозвучала сирена отбоя, мы выскочили на улицу, где жизнь быстро вернулась в привычное русло. На земле лежала лошадь, ее серая грива была забрызгана кровью, язык свисал между двух рядов длинных желтых зубов, тело искривилось в сбруе телеги, которая как будто разглядывала свою смерть через оглобли, упавшие концами на дорогу. Устрашающая сцена! Прохожие смотрели мельком, не останавливаясь, я же не мог оторваться от этого зрелища, потому что никогда еще не видел насильственную смерть, наступившую так близко, так внезапно. В воздухе по-прежнему пахло взрывом, но птицы на деревьях зачирикали вновь. Учительница положила руку мне на плечо (много месяцев спустя она рассказала мне, что заметила мою дрожь) и мягко подтолкнула меня к лестнице. Мы поднялись, она села на стул в своей разгромленной квартире и предложила мне чашку чаю. Я выпил чай, опираясь грудью на стол, с которого она только что убрала осколки стекла. Она сидела напротив меня. Я заметил, что мои руки по-прежнему трясутся и что она делает вид, будто не замечает этого. После долгого и напряженного молчаливого диалога она пробормотала: «Бояться — не грех». Ее глаза увлажнились, хотя, возможно, это были не слезы, а лишь отражение света. Я почувствовал радость, смешанную со стыдом, когда она положила свои руки поверх моих. Так мы оставались с минуту. Потом я встал, выдавил из себя извинения и улыбку и повернулся к двери, чтобы уйти. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, следя за мной глазами, пока я не исчез, спустившись по лестнице. Она слегка наклонила голову и забыла о незастегнутом воротничке блузки.
В тот день я всерьез задумался над тем, чтобы бросить школу и вступить в армию.
Глава 7
Военный трибунал
Военный трибунал состоялся в Рамле[75], в бунгало, построенном в колониальном стиле, который был импортирован в Палестину англичанами из Индии вместе с процедурами индийского уголовного кодекса, пробковыми шлемами и поло. Это было деревянное строение в форме буквы «Ш», с четырьмя комнатами в центральной части и еще двумя в крайних — для сторожки и туалета. По углам веранды с деревянными перилами, обработанными черным перегоревшим маслом для защиты от вшей, красовались каскады красной и сиреневой бугенвилий, которые придавали некоторое обаяние этому зданию, внедренному в унылый пейзаж из песка и чертополоха. Ничто в Рамле не радовало глаз. Несколько административных зданий, воздвигнутых англичанами рядом со старыми, построенными еще турками, делали маленькие обшарпанные домишки вокруг — одни из цемента, другие из глины — еще более убогими. Трудно было поверить, что здесь когда-то находилась столица арабского халифата, воевавшего с крестоносцами. От прежнего величия не осталось ничего, кроме четырехугольной башни, прячущейся среди апельсиновых рощ. Именуемая Белой башней, она величественно возвышалась на почтовых марках британской мандатной администрации, а если подойти к ней ближе, то казалось, что арки ее окон смотрят на равнину, как пустые глазницы.
Проходивший мимо поезд на мгновение помешал массированной атаке мух на крупы ослов и верблюдов. Вечная война происходила между мухами и розовыми щеками британских солдат, между потом их тел и крахмалом униформы, тщательно отглаженной суданскими слугами, между ритмичным свистом воздуха, рассекаемого хвостами животных, и свистом, издаваемым стеками отдававших команды британских офицеров, которые держали эти стеки под мышкой.
Сидя на деревянной скамейке на веранде, я с грустью размышлял о своем положении в армии, столь далеком от того, о котором мечтал, вступив в нее. Больше всего на свете меня раздражали штаны. Англичане носили хорошо пригнанные шорты чуть выше колен и гетры с флажком цвета их подразделения, и мне всегда казалось, что все это продумано и вымерено, чтобы гордо выставить розовые спортивные колени, которые наделяли каждого офицера гибкой походкой мини-лорда. Мои же конечности (я имею в виду нижние) всовывались в две уродливые трубы цвета хаки, которые делали меня похожим на циркового клоуна. Это был особый тип колониальных брюк, изобретенных армейским каптенармусом в один из моментов озарения, случающихся только в армии. Гениальная мысль заключалась в экономии денег и в то же время в борьбе с малярией. Для сохранения единообразия солдатской формы днем и защиты ног от москитов вечером нам выделили этот комбинированный образец военной моды вместо двух пар брюк — коротких и длинных. Эту разделенную надвое юбку полагалось по утрам заворачивать кверху (для этого служили две пары металлических пуговиц, пара внутри и пара снаружи), а с закатом солнца отстегивать и опускать вниз до щиколоток. Однако пуговицы своих обязанностей не выполняли: внутренние отрывались при ходьбе, внешние же, на бедрах, держались дольше — в результате брюки вечно болтались между ног. Я думаю, что это зрелище колониального солдата, у которого при ходьбе штанины регулярно падают на ноги, было специально срежиссировано, чтобы продемонстрировать разницу между слугами и господами, между солдатами из колоний и метрополии. Я страдал от этой молчаливой дискриминации горше, чем от официального разделения уборных на офицерские, на те, что предназначены для сержантского состава и гражданских служащих, и на солдатские. Англичане отказывались призывать нас в боевые части и, чтобы не раздражать арабов, запрещали нам носить бело-голубую сионистскую нарукавную нашивку на территории Палестины. Но даже эта политическая дискриминация не причиняла такую боль, как дискриминация социальная, выраженная этими идиотскими брюками. Насмешка судьбы: в то время как в Италии моя семья, возможно, была обязана пришивать, как я читал в газетах, к одежде желтую звезду, здесь я лишался права носить знак нашей расы на этой дурацкой колониальной форме, которой я так добивался, чтобы воевать за свободу. У них, в Италии, нет выбора, я же сам выбрал эту форму и скучную, бессмысленную жизнь в армии, чтобы удрать от рутины сельскохозяйственной школы и обрести наяву свои сны о приключениях, славе и почете.
В течение девяти месяцев я охранял склад, куда только британцы имели право входить, и сопровождал конвои с провизией и амуницией через монотонные ландшафты засушливой Палестины, где иногда были точками разбросаны убогие домишки или появлялись яркие пятна апельсиновых плантаций и орошаемых кибуцных полей.
