— А я тут подал заявления в кой-какие места, — говорил Даги. — И значусь в одном-двух окончательных списках.
Из-под наслоений «Биг-Маков» послышался голос:
— Иисусе-Христе, ну, пожалуйста, уберите вы этот гребаный свет, дайте поспать!
— В наши дни, чтобы получить хорошее место, приходится ой как вертеться, — пустился в объяснения Даги. — Унюхают, что ты чего-то скрываешь, и знать тебя больше не захотят. От тебя требуется готовность спать в машине с мобильным телефоном, вообще, где скажут. Я потому и торчу пока в этой дыре, момент выжидаю. У меня и девушка есть, хочет жить со мной, охеренно красивая, но, правда, мозгов не хватает, понимаешь? Работает неполный день в магазине «Чего хочет каждый». И не врубается — чтобы прижиться в этом мире, человеку нужно что-то еще…
Ласки Катажининого мужчины, казались теперь приходившими откуда-то издалека, из некоего центра дистанционного управления, лишившимися, пока они пересекали миллионы миль алкогольного пространства, и силы, и отчетливости. «Привет с планеты Лебедь», казалось, говорили его пальцы, тычась в поисках точки опоры по влажным холмам ее грудей. Ну да и ладно, получить привет с далекой планеты все равно приятно.
От нее он хотел лишь одного — секса. Косолапая неспособность бедняги перевалить через языковой барьер и типично британский страх осложнений делали его безобидным в сравнении с польскими друзьями Каси, желавшими от нее большего, много большего, чем просто секс, и умевшими карать за неподатливость. Она уже привыкла к тому, что душу ее разглядывают под множеством углов. Мужчины, вознамерившиеся открыть смысл жизни, резким тоном требовали, стоило ей на миг отвести взгляд, немедля замереть по стойке «смирно»; женщины проделывали то же самое, успевая вдобавок брать на заметку каждый сантиметр лишнего жира на ее бедрах, темные круги под глазами, только что завершенный нервозный разговор за закрытой дверью. Друзья нашаривали вену в ее сердце, искали методу, которая позволит привести Касю в нужный им вид — вливание, переливание, откачка. Никто не способен был устоять против искушения прибрать ее к рукам. А этому англичанину только и требовалось, что заснуть с ней рядом — или на ней. Чего уж проще.
Один из тех, кто ходил за пивом, расспрашивал ее, пытаясь укрепить свою веру в то, что капитализм обратил Польшу в страну, ничем не лучшую Англии. Речь шла о разделении на имущих и неимущих: как и многие на Западе, он томился чем-то вроде ностальгии по коммунизму, по системе, которой сам и не нюхал.
— Да, в Польше сейчас худо, если ты не очень богат, — соглашалась Кася. Ее тянуло в сон, а бессмысленные, шаблонные ответы никаких усилий не требовали. — Люди стоят перед витринами, разглядывают вещи, которые им не по карману. Для них это все равно что музейные экспонаты… хотя нет, что-то вроде кино. Большой голливудский фильм.
— Ух ты! Но это же чистый капитализм, правильно?
— Правильно, — зевнула она, хотя на самом деле так не думала. Разглядывать магазинные витрины в природе человека, а мир всегда был устроен одинаково: ты непременно оказываешься слишком бедным для того, чтобы купить вещь, которую желаешь сильнее всего. Чистый капитализм до Польши пока еще не добрался, но доберется, и очень скоро. Здесь он лез в глаза отовсюду. Чистый капитализм наступает, когда людей начинает интересовать не доступное, но то, что, быть может, станет доступным в ближайшее время, — когда они гоняются лишь за вещами, способными сделать уже принадлежащее им устарелым и нежеланным.
— Ну хоть музыку выключите, Христа ради.
— Тим, выключи музыку, пусть наш храпящий друг отдохнет.
— Я тебе, на хер, не слуга, мужик. Оставь Тима в покое.
— Фу-у, зачем ты так, Тим, мальчик мой.
— Я тебе, на хер, не мальчик.
— Фу-у… выпей-ка еще пивка.
— Пиво кончилось, на хер.
— Ну так выйди и купи.
— Ты и так, на хер, косой, мужик.
— Да и магазины уже закрылись, — прибавил второй из ходивших за пивом.
— Сдаюсь! — простонал лежавший на койке. — Сегодня закончилось. Настало завтра.
Папуас Тим сжался в плотный комок, голова и руки его исчезли из виду, укрывшись между воздетых колен.
— Пенис, пенис, — лепетал он, и Катажина фыркнула, давясь сигаретным дымом.
— Он говорит: «пинис, пинис», — пробормотал ей на ухо ее мужчина. — Это «финиш» на пиджине — конец.
— Мне надо в уборную, — зевнула Кася. Ее мужчина вяло ерзал под ней; Тим забирался на свои нары; Nirvana замолкла сама собой; из одного угла комнаты поплыл храп, однако Даги ничего не сказал. Стало быть, все сошлись на одном: пора спать.
— Этажом ниже, — сказал ее мужчина, щурясь на Касю, словно норовя запечатлеть в сознании ее черты. — Там у двери здоровенная тележка стоит, с бельем, не ошибешься.
Кася, подтянув себя кверху за перекладину койки, встала. Спину немедля обдало стужей: пот, пропитавший ткань кофточки, охлаждали сразу два воздушных потока — из единственного окна и из открытой двери.
— До скорого.
Этажом ниже, сидя на унитазе и писая, Кася подкрасилась и произвела краткий общественно-политический анализ. Теперь некоторые различия были ей совершенно ясны. В Польше общество — еще задолго до ее рождения — существовало независимо от граждан. Безразличное к нуждам и желаниям всех живших в стране, оно тащилось себе вперед, выполняя указания давно помертвевших Франкенштейнов. Никто этих чудищ не любил, в особенности опасных, однако их можно было использовать, и именно этим поляки всегда и занимались — и все еще занимаются, даже сейчас, когда чудище бесцельно тычется взад-вперед, а все распоряжения его отменены. Они используют его всеми доступными способами, седовласые сановники и зеленоволосые панки, объединенные презрением к системе. И, похоже, желания твои никакого значения по-прежнему не имеют, предполагается, собственно, что у тебя их просто-напросто нет, и кем бы ты ни был — старым скрягой, жаждущим теплых шлепанцев, будущим адептом Храма духовной молодости, мечтающим о железном колечке в соске, или молодой супругой, алчущей кремовых занавесочек, — добыть эти предметы элементарной роскоши ты можешь только нарушив правила. По сути, порча, поразившая поляков, стала настолько всеобщей, что они обратились в почти идеальных коммунистов.
А вот происходившее в Англии представлялось ей совершенно иным. Общество здесь было скорее религией, которую исповедовали — или, по крайности, думали, что исповедуют, — все граждане до единого. Однако религией не евангельской, не точно направленной, нет… чем-то вроде религии «Макдональдса», вездесущей и разжиженной. Люди могут жаловаться на общество, но жалобы их ничем не отличаются от уничижительных замечаний насчет питательных свойств гамбургера, отпускаемых по ходу его поглощения. Английское общество предлагает то, чего хочет английский народ, и народ выстраивается за предлагаемым в очередь и стоит в ней, проявляя такое терпение, какое людям Восточной Европы и не снилось. Но разумеется, ни религия, ни ресторан быстрого питания, какое бы всеобщее признание ни получили их лозунги, не могут дать по стулу и по чизбургеру каждому. Должны существовать и неудачники, biedaki.
