— Да, ребята, совсем у вас плохо с головой. Вы, похоже, и в самом деле сбрендили.
— Просто голый реализм. Только Тьюринга-то зачем приплели? Вся его история слишком человеческая.
— Это на твой непросвещенный взгляд.
Аркадий посмотрел на меня загадочно. Улыбнулся и пошел за новой порцией пива.
Когда он вернулся, мы сделали еще по доброму глотку. Закурили. И тут я понял, что мне напоминает вся эта история про Сталина, который, оказывается, не динозавр, а, наоборот, каменный человек.
— Аркаша, а ведь это очень похоже на повесть Стругацких «За миллиард лет до конца света». Там тоже некие природные силы борются с самыми сильными открытиями. Не дают человечеству увеличивать энтропию.
Аркадий посмотрел на меня. И назидательно поднял палец вверх:
— Вот видишь, самые умные и чуткие люди ощущают некое неконтролируемое воздействие на процесс познания. Просто не все понимают его причины. Но повесть Стругацких только подтверждает, что такое воздействие действительно есть.
— Да, случай это клинический, и без портвейна нам сегодня никак не обойтись.
55
Потом мы бродили по Мосфильмовской. Сидели на лавочке под рябинами, пока окончательно не замерзли. Портфель с тремя бутылками портвейна приятно тяготил. В его глубинах уютно позвякивало. Но мы почему-то откладывали начало процесса.
Я тяжело вздохнул:
— Сессия скоро.
— Не к ночи будь помянута.
— Я, наверно, домой переберусь. Надо же хоть что-то поучить, наконец.
— Да, теормех будет за три семестра. Мало не покажется.
— Но сегодня-то мы свободны как птицы.
— Можно подумать, вчера мы были шибко заняты.
Покурили. Я вздохнул еще тяжелей:
— Четвертый курс, это — почти старость. Я вот думаю, что сделал большую глупость, когда на дискретку пошел. Надо было идти к Рыбникову на историю математики. Там столько вещей удивительных. Вот греки, например, не знали нуля.
— Да ты гонишь.
— Зуб даю. Выучил бы фарси, поехал в Тегеран, сидел бы в библиотеке, Хайяма переводил или кого еще.
— Хайяма без тебя перевели. А тебя бы местные товарищи, как Грибоедова, затоптали. И привезли бы сироту на родину в цинковом ящике. Да и кто тебя пустит в Тегеран? Вот в Герат — добро пожаловать и безо всякого Хайяма.
— Ну не в Тегеран. Но все равно интересно.
— Конечно интересно. Писал бы труды про партийность в математике, как Рыбников.
— Экий ты зануда, и помечтать не дашь.
— Почему не дам? Валяй, мечтай.
Мы замолчали. Идти никуда не хотелось. Полная расслабленность и упадок сил. Аркадий очнулся:
— Пошли, что ли? А то совсем закоченеем.
— Пошли. Предадимся греху гортанобесия.
— Гортанобесие — это когда вкусно, а портвейн хлебать — это даже не чревоугодие, а мазохизм.
И мы пошли. Почти побежали, чтобы поскорее согреться. Портфель я нес, прижимая к груди, как младенца. Только нежнее.
Аркаша жил на 14-м этаже. Сосед его отсутствовал. И мы расположились вполне вольготно. Помыли стаканы, разлили портяшку. Тяпнули. Повторили. Еще повторили.
Разговор неизбежно свернул на Аполоныча. Я спросил:
— А ты помнишь этот рассказ Грина?
— Какой?
— Тот самый, про Дьявола Оранжевых Вод.
— Нет, я Грина вообще мало читал. Разве Грэма.
— Там один человек, необыкновенно деятельный англичанин, встречает другого — какого-то расслабленного — русского. И англичанин все время что-то такое затевает, куда-то едет, на обезьян охотится, а русский его все время подзуживает — типа соблазняет: зачем нам куда-то идти, давай в лесу останемся, просто ляжем и потихоньку кони бросим, а то люди, они плохие, обижают все время, с ними жить нельзя. А ситуация у них прямо аховая. Жрать нечего, как из лесу выбираться — непонятно.
— И что англичанин?
— А тот ни в какую.
— И чем сердце успокоилось?
— Русский решил, что никуда он идти не хочет, взял у англичанина револьвер с одним патроном и решил застрелиться.
— А что англичанин?
— Он спокойный, как слон. Хочешь — стреляйся, говорит.
— А русский?
— Он заплакал и застрелиться не смог. Застрели, говорит, меня.
— А англичанин?
— Он решил — почему не оказать товарищу услугу? Ну и натурально его застрелил.
— Во как.
— Застрелил, а сам на корабль устроился матросом и уплыл в Шанхай.
— Круто. А почему Дьявол Оранжевых Вод?
— Дьявол — потому что искушал, а про оранжевые воды, наверно, для красоты. Хотя постой: они там костер развели у самого берега реки и вода стала оранжевой. Я где-то такое видел.
— Невеселая история.
— Почему невеселая? Очень даже поучительная. Типа не слушай дьявола. Выгребай, пока силы есть.
— А если сил нет? Но если уж этот русский был дьявол, то последнее его искушение состоялось. Англичанин его убил, значит, заповедь-то нарушил и душу свою погубил.
— Нарушил, точно. Но только не мучился и не раскаивался. Не Раскольников какой-нибудь.
— А ведь Грин-то — русский.
— Русский. Повторим?
Аркадий кивнул и хлопнул себя по лбу:
— Я ведь должен тебе передать приглашение на свадьбу.
— И кто же та счастливица, на которую ты так глаз положил, что она не устояла?
— Я тут ни при чем, то есть немного «при чем». Я тоже приглашен. Аполоныч женится.
— Надо же, какая удача. На Кассандре?
— Ее, кажется, Галя зовут.
— И что эта Галя? Ты ее видел?
— Видел. Она заходила как-то. Маленькая такая, невзрачненькая. Она его однокурсница еще с физфака.
— Дима же лет пятнадцать назад с физфака вылетел.
— Вот с тех пор она в нем души и не чает. А он только что созрел. Говорит, ей жить негде. Она где-то в ящике работает и в общежитии живет.
— Пятнадцать лет? Да, не кисло. То есть кисло как раз, даже горько.
— Аполоныч говорит, будет кому его из дурки забирать и передачи носить. А то без родных-то неохотно отпускают. И вообще жалуется, что устал онанизмом заниматься.
— Да, к тридцати пяти годам можно и устать. Значит, брак по расчету?
— Типа того. По взаимовыгодному. Он ей — жилплощадь, она ему — прочие услуги. Но вообще-то к нему девушки заходят. Нечасто, правда.
