В полночь Рене вспрыгнул на палубу. Но никого не увидел. Корабль его не интересовал, он остался на носовой палубе; в городе горели все огни. Он сел на свернутые канаты. В небе светились Большая Медведица, Андромеда, Персей; Юлия, наверное, тоже сейчас их видит. У него не хватило времени объяснить Юлии смысл сообщения Кэпа. Кэп обожал игры, маскарады, детские коды. У него были паспорта на имя Абрахама Иккса, доктора Мидаса, Пьера Перрюше и так далее.
— Юлия, — заговорил Рене, — все очень просто. Скрижали — каменные, значит, речь идет о камнях. Алмазы — камни, и они теперь разбиваются, вернее разделяются, несмотря на их неразбиваемость, тверже них ничего нет, в денежном эквиваленте. Они будут разделены между избранными из числа наемников.
Он собрался было объяснить ей, почему на открытке изображен водосток-химера, эмблема дружбы, нерушимой и в самых мерзких ситуациях, когда Кэп перелетел через перила и, прекрасно сложенный, сильный, нервный, приземлился на палубе. И мгновенно выпрямился.
— Привет.
— Привет.
Кэп явно принимает амфетамин, глаза у него красные, руки мелко дрожат.
— Никого не встретил по дороге?
— Нет.
— Это хорошо, — замечает Кэп.
— Хотя… Ну да. Погоди-ка. — Рене внимательно глядит на него, ища признаки беспокойства, но Кэп, как в лучшие времена, невозмутим, словно игрок в покер.
— Двое парней в серых костюмах на Энзорплейн. У одного — заячья губа.
— Мои люди, — откликается Кэп. — Группа тыловой поддержки.
— Это хорошо.
— Где Юлия?
— В кино.
— В такое время?
— Не беспокойся, за ней присматривают. А где Шарль?
— Он свою долю получил. Купил квартирку в Брюгге. Хорошенькую, с видом на Минневатер.
Нет смысла спрашивать, как он нашел меня в отеле, откуда узнал, что Юлия со мной. Была.
Они стоят у перил. Кэп усмехается:
— Первое, что Шарль сделал, когда получил свою долю звонкой монетой, побежал в магазин, словно деньги жгли ему руки, в «Карнаби-стрит». Жаль, ты не видел его, в индийской шали и рубашке в цветочек, с его-то дурацкой мордой.
— А мои деньги?
— В надежных руках.
— Ты не взял их с собой?
— Разве я похож на идиота?
— Для чего тогда я сюда приперся?
— Кое-что объяснить. Зачем твоя мать написала письмо по-французски министру иностранных дел?
— Спааку?
— Паулю Хенри Спааку. Она там пишет, что никому не позволит причинить зло ее сыну Рене.
— Мама не знает французского.
— Странно, министр специально отметил, что письмо написано на прекрасном французском.
— Дальше.
— Что у нее есть влиятельные друзья, имен которых она пока не хочет называть, и они помогут ей.
— Моя мать — идиотка.
— Слышать этого не хочу, Рене. Она заслуживает некоторого уважения. В конце концов, благодаря ей ты появился на свет.
Кэп разламывает молочную шоколадку и дает половинку Рене. Рене выкидывает шоколад за борт. Немного подумав, Кэп говорит:
— Разные слухи о тебе ходят. Люди из жандармерии говорили мне: «Рене обречен, он влачит жалкое существование, но, пока не перекинется, на все способен! Не хуже своей мамаши!» Я говорю: «Быть не может, наш Рене всегда был отличным солдатом, преданным и надежным». — «Кэп, — говорят, — время Рене прошло». — Ты меня знаешь, я своих людей всегда уважал, считал друзьями до гроба, и теперь я здесь, потому что не привык сваливать на других грязную работу. Кэп — твой друг до последнего вздоха.
Рене мог бы объяснить Юлии, что люди вроде Кэпа имеют в виду, когда говорят о дружбе до гроба, и что они называли ритуалами на берегах желтых рек в Конго и в пустыне. В пустыне они ели белых скорпионов, в Конго — жареные или сырые тестикулы солдат симба. В обоих случаях напивались в хлам, пили пальмовое вино или арак и блевали друг другу в рот. Как та химера на открытке.
— Оставь мою мать в покое, — говорит Рене.
— Выносливая. Чистокровная арийка. Она много чего еще может понарассказывать, и это принимается во внимание властями. Вот что надрывает мне сердце: все те люди, которых я подбирал лично, по расовому признаку, один за другим стерты с лица земли. И не смей мне говорить, что я не заботился о моих людях до последней секунды. Не смей.
Кэп глотает таблетку. Должно быть, она горькая, он морщится.
— Пить хочется, — жалуется он, — а тебе?
Рене молчит.
— Маартен Восселаре, — говорит Кэп. — Для него я сделал то, чего ни для кого не делал. В госпитале, когда он умирал. Он мучался, хрипел, никак не мог умереть. Я сказал сестре: «Пойди-ка займись чем-нибудь другим», и она вышла, эта свинья, а я взял его, и держал.
— Пока он не помер, — подсказал Рене.
— Хочешь по уху схлопотать?
Резкий порыв влажного ветра с моря, как удар в лицо. Шуршание водорослей о борт корабля. Крик чаек.
— Становится прохладно, ты не находишь?
Рене молчит.
Больницу устроили в одном из трех полностью экипированных мобильных госпиталей, прибывших за полгода до того из Бельгии. Они проработали в течение двух дней, пока не выяснилось, что они не способны двигаться. То ли мотор не тянул, то ли шины были лысые, то ли они весили слишком много, то ли грунт оказался слишком скользким и топким. Они остались на месте, оборудование быстро растащили. Все стены — в дырках от пуль, иногда даже наших, от пулеметов пятидесятого калибра. Больные и раненые лежали на ржавых железных кроватях, иногда по нескольку дней на матрасах, пропитанных кровью. Дольше всех лежал, пока не умер, альбинос-негритенок, — или это был пигмей?
Паттоу, нашего повара, убили, когда мы наткнулись на блокпост.
— Ну и ну, — сказал Кэп и рявкнул: — Убрать оружие!
Шарль сбросил скорость, остановился, не выключая мотора «лендровера». Мы мигом, как на тренировке, убрали 9-миллиметровые «браунинги» в карманы бушлатов. Дорога перегорожена, ее охраняют мальчишки, вооруженные АК-47. Некоторые нацепили блондинистые парики. На одном — черном, как ночь, переростке лет семнадцати с подпиленными зубами — кепи, как на Шерлоке Холмсе. Он помахал рукой. Сказал, что он майор и его люди должны осмотреть наш джип. У дороги валялись головы и руки.
— Да они пьяны в жопу, — сказал Шарль.
Кэп, улыбаясь, кивал: «О'кей, о'кей», потом протянул руку. Майор сказал: «О'кей», — и тоже протянул руку. Кэп, вежливо пожав черную руку, неожиданно дернул обманутого майора и тот оказался рядом. «Dieu le veut!» — крикнул Кэп, приставил пистолет к виску майора и выстрелил. «Dieu le veut!» — откликнулись мы и открыли огонь из всего, что стреляло. Один погиб — Паттоу, наш повар. Кэп деловито пересчитал убитых черных мальчишек, записал полученную сумму в книжечку и на прощанье несколько раз пальнул в воздух. Мы сняли с их чесоточных шей амулеты juju[99]. И выпили их тростниковую водку.
