* * *
— У нас уже десерт, — раздраженно бросила ему мадемуазель Ракофф, когда он вошел.
Ничего не ответив, Людо сел на свое место рядом с карликом.
— Опаздывать запрещается, — подхватил тот назидательным тоном.
— Плевать, — сказал Людо так громко, что медсестра услышала.
— Ты просто грубиян, и в наказание будешь лишен ванильного крема… И коль скоро визит родственников приводит тебя в подобное состояние, я сегодня же напишу им, чтобы они не приезжали до особого распоряжения.
Над столами воцарилась тревожная тишина, только было слышно, как Грасьен громко хлебает из своей чашки.
— А еще запрещается перечить мадемуазель, — продолжал свои поучения Одилон.
В эту минуту Людо увидел, что из нагрудного кармана красного пиджака карлика торчит фотография, которую он тотчас же узнал: фотография Николь, — а он–то думал, что она в полной безопасности лежит у него под матрасом. Он набросился на карлика, тот покатился на пол и стал звать на помощь. Услышав свисток, в столовую ворвался Дуду и чуть не оглушил Людо, чтобы тот отпустил свою жертву.
— Из–за тебя, — с пеной у рта шипела медсестра, — мне придется дать им двойную дозу успокоительного. Теперь они травмированы на многие месяцы.
Одилон рыдал, утираясь огромным клетчатым платком.
— Довольно… Успокойтесь, господин маркиз! Людо при всех принесет вам свои извинения и отправится спать без ужина.
— Он украл мою фотографию, — протестовал Людо. удерживаемый негром за шею.
— Отпустите его. Дуду… Какую фотографию?
Людо разгладил скомканный и влажный от пота снимок, на котором была запечатлена Николь в платье для первого причастия с букетом цветов в руках.
— Это моя мать, — гордо объявил он. — Вот какая она красивая!..
Он с вызовом смотрел на мадемуазель Ракофф.
— Однако она не приехала тебя навестить… К тому же, я бы хотела быть уверенной в том, что это правда.
Одилон, без конца поправляя свой пострадавший в свалке пиджак, заголосил:
— Какой стыд! Это моя фотография!.. И вот доказательство… Разве я не на первом месте в яслях?
— Ты — просто вор! — выкрикнул Людо, и негру снова пришлось схватить его.
— Известно ли тебе, — заговорила мадемуазель Ракофф почти шепотом, — что ты не имеешь права повышать здесь голос? Я накажу твой голос, который осквернил тишину… а возможно, и солгал. Ты не будешь разговаривать шесть дней. И никто с тобой не заговорит. А раз вы не можете поделить фотографию, она останется у меня…
— Но это же моя мать, — продолжал реветь Людо, но тут Дуду так сжал его шею, что у него перехватило дыхание.
Медсестра устремила на мальчика ангельский взгляд:
— Знаешь, фотография ведь совершенно помятая… И даже если это твоя мать, что с того?.. Надеюсь, что ее образ ты носишь в своем сердце, а это единственное, что по–настоящему важно.
* * *
Людо не спал. Он сбросил одеяло и пижаму и. прижавшись к подушке, посасывал ее уголок. Устремив глаза в черное небо, он видел незнакомца, державшего за руку девочку с фотографии первого причастия — оба они, легкие и далекие, ступали по голубой, как море, дороге, а он изо всех сил бежал за ними, пытаясь догнать, падал в грязь, умолял подождать его, но каждый раз прибегал слишком поздно, когда красные огни «Флориды» исчезали в конце пирса. Ему также слышалось, как гвоздь царапает стену, но только то была не стена, а шкура лежащего на пляже мертвого барашка, и чем больше он расцарапывал бок барашка, тем призрачнее становился песок и тем свежее становилась ночь. Он прижимал глаз к свежей ране и, как в подзорной трубе, снова видел незнакомца и девочку, шагавших по пенистым гребням волн и уносимых в океанские дали. Людо казалось, что стоит ему закрыть глаза, как это видение навсегда исчезнет и никогда больше перед его взором не зашагает незнакомец, которому достаточно было обернуться, чтобы спасти ему жизнь. Она не приехала она им сказала поцеловать меня за нее… она сказала ты славный Людо когда я положил веточку вереска на поднос… она никогда не говорила кто мой отец и потом неправда все это… и даже то что она якобы сказала Мишо не надо туда ехать и что надо побыстрее обернуться и что им попадет… Татав смотрел на меня как будто я настоящий псих но психи не умеют чинить дворники на машине Николь а я знаю что надо заменить резиновые щетки но черта с два скажу… может они уже приехали в Бюиссоне и она спросила как там я… ведь Мишо дал ей мое ожерелье а она конечно его примерила и она приедет в следующий раз… но когда же они приедут и заберут меня насовсем.
Он проснулся. Шаги — настоящие, живые шаги — доносились снаружи, кто–то ступал осторожно, едва слышно, делая долгие остановки. Он представил, как карлик тайком пробирается в ясли, и кровь застучала у него в висках. Карлик. Вор. Фотография. Людо как был, нагишом, бросился в коридор — никого. Мирно подрагивал свет ночника. Ровное дыхание спящих наполняло полумрак. Он вернулся в комнату, натянул брюки, прошел в конец коридора и провел рукой по поверхности закрытой двери, преграждавшей ему путь, не решаясь применить силу. Вдруг рука его нащупала дверную ручку, поддавшуюся без малейшего усилия, и он оказался в столовой, погруженной в синий полумрак.
Дождь прекратился. Осторожно огибая столы, он достиг вестибюля, узнал темную лестницу, ведущую в кабинет мадемуазель Ракофф, а рядом — двойную зарешеченную дверь, выходящую в парк. Он повернул ключ и вышел. Резкий холод апрельской ночи пронзил его голые грудь и спину. Едва сделав несколько шагов в направлении леса, он остановился. В сонном оцепенении ночи скрип шлака под ногами отдавался по всей округе. Людо вернулся. У самого фасада тянулась заросшая клумба, и он бесшумно направился вдоль замка, безотчетно, словно зверь в лесу, радуясь полному слиянию с окружающей темнотой.
На севере медленно заходил лунный серп, касаясь горизонта и заливая его муаровым светом; белесые завитки облаков плыли над сосняком. Поравнявшись с открытым окном, Людо встал на цыпочки и заглянул вовнутрь. В кромешной темноте невозможно было что–либо различить. Он собирался пойти дальше, когда последний луч заходящей луны осветил комнату и посреди измятой постели он увидел Фин с едва затененной, свесившейся на сторону обнаженной грудью, а на другом краю — черную матовую спину спящего Дуду. Потрясенный увиденным, Людо отвернулся. Его охватили грусть и острое ощущение одиночества. Забыв об осторожности, он зашагал напрямик по террасе и по главной аллее углубился в лес. Его пижама промокла насквозь. Он, должно быть, поранился, и его босые ноги саднили, но он принимал боль как усладу. Дойдя до корта, он обошел вокруг «Версаля», открыл дверцу и сел за руль. В машине стоял запах гнили; пружины вонзались ему в спину. Он переключал скорости, жал на педали, беззвучно нажимал на клаксон, на кнопки приборной доски, надеясь тронуться с места. Ну и поразится же она если я приеду на машине побольше чем у нее… впрочем пора бы моей матери остричь волосы к тому же у нее иногда на губе что–то вскакивает.
