Книга Алчность - Эльфрида Елинек

Вот она выступает из чащи, женщина, которая не так часто проделывала это, да ещё в таком состоянии. Она выходит, как они договорились с мужчиной, она выламывается неловко — осторожно, не споткнись! (там можно сорваться вниз метров на пятьдесят — семьдесят), — перебравшись через ручей между скалами и старым ледниковым песком, который тут рассыпан всюду, облетев стороной чужеродное животное, которое застыло, причуиваясь к воздуху, она, как нежное насекомое, вытягивает заготовленную нить для сети, так, теперь ещё крючки, воткнуть штекер в подготовленную для этого коробочку и будь что будет. Она говорит: какое счастье, что он здесь, как условились. Я так тебя люблю. Теперь начинаются чудеса, они уже случились, и мы с минуты на минуту ждём новых, которые нас сделают, быть может, ещё счастливее, или прямо сейчас, в это мгновение, явится новое чудо, как мы условились. Но это чудо старое, только переодетое по-новому. Женщина, которая смогла убедить мужчину встретиться с ней здесь и сейчас, заставила его вздрогнуть — пусть лишь на краткий миг, на одно мгновение, когда он ещё не успел сказать ни слова, а она их наговорила уже множество, но я не хочу приводить их здесь, — она заставила его вздрогнуть своими словами и своим видом (он не был оснащён, чтобы выцарапывать её из-за стены, за которой она забаррикадировалась, но она сейчас сама падёт, эта глупая стена между ними), когда она сразу, не успел он и рукой шевельнуть, вытащила блузку из стилизованной баварской юбки и закинула вверх расстёгнутый лифчик. Он висел только на бретельках, которым, в принципе, больше нечего было делать, и теперь оказался под подбородком, как странного кроя воротник, и вот они — что, никогда не видел? — тяжёлые груди, обе разом вывалились, в аккурат в распахе национального наряда. Женщина была хорошо подогрета за последние несколько дней; но, будто смущаясь и уклоняясь от взгляда и тем самым как раз и притягивая его к себе, она выпала из своего сосуда, всем кушаньям на диво, ни для чего иного, как быть истреблённой. Она уже сейчас ведёт себя как безумная, от удовольствия, которое ещё только грядёт. Она уже без тормозов. Первым делом она протягивает ему два ломтя мяса в чашах своих ладоней и даёт мужчине указания, хотя совершенно не в её духе такие вульгарные непристойности, она к ним не приучена, но они так и рвутся из неё; итак, она велит ему задрать ей юбку, потому что у неё больше нет свободных рук, да, и, как договорились, на ней нет нижнего белья. Вот видишь. Это оказалось не так уж трудно. Не хочет ли он для начала подробно вникнуть и докопаться до сути, прежде чем войти в неё, и потом, обязательная часть, в качестве исполнения на заданную тему, поговорить о своей любви, ей на ушко, куда он должен нежно дуть, это лучше всего, да, он должен поведать ей о своей любви, чтобы она тем более подробно поведала ему о своей? По крайней мере, уж на это мы могли бы рассчитывать. В конце концов, мы платим за это. Вместо этого мужчина бьёт её, почти любовно, слегка, по щеке, а другой рукой указывает ей, слегка грубовато велит сойти с этой дороги, на которой она стоит, но которой, собственно, нет. Женщина не сразу понимает и всё ещё отговаривается, что больше не может терпеть и поэтому сейчас же, немедленно, здесь, хочет добиться обещанного и желанного под ним, на нём, между ним и Ничто, паря в воздухе, распластавшись на земле, неважно как, главное — здесь и сейчас, как договорились. Пусть бы он хоть раз опередил её и первым стянул свои штаны, пожалуйста, но это она не говорит вслух, это однозначно её фантазия, которую не надо оглашать. Ведь он мог бы прямо здесь, на этой нехоженой тропе в никуда, расстелить её и проникнуть в неё, да никто сюда не придет, никогда, тем более в эту пору, о которой мы условились, когда уже смеркается, и вообще это не дорожка. Давай вниз, на колени, на землю, мне надо, мне надо. Но я тоже хочу, но другое, подожди, так, груди уже совсем распустились, они сейчас — и ещё с каким удовольствием — упадут на твою твёрдую мужскую грудь, а потом они, готовенькие, горяченькие, так и просятся тебе в рот, если ты захочешь опять их укусить; кто не мечтает о том, чтобы ему прямо в рот залетали жареные голуби или что ему больше нравится, пусть хоть свиная отбивная с салатом из огурцов. Так, теперь я швыряю тебе, как договорились, всю эту гору мяса, ты можешь месить его руками, пока не разберёшься в нём, но разгуляться особенно негде. Ты можешь развесить их по сторонам — справа и слева от себя, мои торбы наслаждения, или я могу тебе подуть и потрубить, или ты можешь снова крепко укусить меня, как в прошлый раз, мне ничего не будет, а ведь мы, в конце концов, твёрдо договорились; ну хорошо, груди я сейчас отпущу и брошу тебе, ты их быстренько лови, будем считать, что это хороший корм для собаки в тебе, с которой я уже раз-другой сталкивалась. От неё не убежишь. Но я привыкла к ней, отскулив своё, так быстро, сама от себя не ожидала, она такая кусачая, если её разозлить, собака, что поделаешь, я знаю, я знаю. Я так рада, что ещё могу так возбуждаться для тебя. Теперь у меня руки свободны, я сама могу задрать юбку, до талии. Но это получится, только если мы ляжем. Почему на тебе эти дурацкие спортивные штаны, ведь их надо спустить до колен, чтобы ты мог хоть немного шевелиться, ведь ты постараешься для меня? Мы же заранее договорились, ты ведь вполне мог надеть другие, более практичные и не такие яркие штаны, джинсы например, как всегда. Ах, вон в чём дело, это маскировка, ты ведь якобы пошёл бегать, и вообще, нам надо потом поговорить про вчерашнее. Нам есть о чём поговорить, это фраза из одного отечественного фильма, там альпийская пастушка хранит сладкую тайну и просто изнемогает — скорее бы вырваться в лес. Мне это знакомо. Ну, ты знаешь. Но не сейчас. Рядом с нами стоит бог любви, Амур, и шлёпает нас по голым попкам, потому что ему жалко тратить на нас стрелу на таком близком расстоянии. Да и зачем нам стрела, мы и так влюблены. Смотри, юбку долой, она тебе больше не помеха, и я уже почти взобралась на тебя, видишь, как я умею, раз — и я на вершине. Тебе больше ничего не надо делать. Разве что миллионершу заставить сделать тебя наследником. Ну, держитесь там, наверху. Видели ли вы что-нибудь подобное? Баварская юбка и груди исключительно силой собственной тяжести, про них можно забыть, но внизу, ты только потрогай, там же всё мокрое, просто водоём какой-то, а по берегам заросли, взгляни какие! Как горные сосны, только кудрявые. Ты ведь давно уже хочешь внутрь, Курти, мой Курти, разве я не права, или ты хочешь чего-нибудь другого? Нет. Ничего. Потрогай, какое там у меня болото. Это всё для тебя и из-за тебя. Ведь мы условились, правда? После поговорим. Тут она получает свою вторую, уже более крепкую, затрещину, женщина, и наконец-то начинает, хоть и с запозданием, реветь. Как всегда. Жандарм даже ещё не размахнулся как следует, а она уже завизжала, не дожидаясь второго удара, которого она не видит, наверное потому, что он перед тем действительно впился в её соски, как она сама же и предложила. Она не думала, что он примет её предложение. Это её ошибка. Она снова пришла в сознание из своего яркого оглушения, которое несётся на полной скорости. Потом он столкнул её с себя, эту альпийскую розу; очутившись на земле, она снова покоряется мужчине и, полуголая, подбирая юбку, почти истекая, давно уже больше не хозяйка положения, самая загнанная из гонимых, ещё недавно считавшая себя охотницей, мнившая себя вознесённой на щит Дианы с ментоловым пузырьком, стрелой и луком, она позволяет затолкать себя в молодой сосняк — да это уже целый сосновый лес. Стоя в нём не спрячешься, но в имеющихся обстоятельствах можно будет различить в зарослях лишь тихое движение. А большего там и не будет. Теперь жандарм добровольно сдаётся под натиском женщины и её немного повышенного в ходе вялых, бедных событиями лет веса, как будто сам он и есть почва, зыбкая, мягко уступающая и попадающая в такт бессмысленному лепету природы. И женщина простёрлась на нём. Она влюблена и знает, что такое бывает только даром, или вообще не бывает, или уж за очень большие деньги. Она это получит, разумеется, в подарок. Его член уже стоит тут, браво, как будто он был тут загодя, прежде мужчины. Эластан на него едва налезает, и правильно, надо оставить место для взрыва двух тел. Всё это женщина специально заказала к столу своей жизни и попросила доставить ей на дом, в качестве воскресного обеда. Достаточно звонка — и приходи. Мужчина, конечно, никак не мог ожидать, что его доставят в её тесную каморку и, горяченького, подадут ей к столу, — комната хоть и маленькая, но ого, в ней ещё можно заблудиться, если не ориентируешься. Иногда человек теряет управление, если выбрал не тот вид спорта и не знает, на чём это он стоит. То ли это беговая дорожка тренажёра, то ли кафельный пол, с которого кровь легко стирается? Женщина должна, наконец, указать жандарму, чего она хочет, чтобы он потом мог сделать нечто совсем другое со своей живой, своевольной собственностью. Указывать женщина горазда, ведь она была когда-то среди прочего и учительницей игры на фортепиано, а вот это — палочка, с которой можно странствовать, странствовать, странствовать. Госпожа Герти, пожалуйста, укажите мне, наконец, вот этой палочкой, чего и куда вы хотите. Тогда мы увидим цель, только бы вас не видеть. Кто ещё владеет собой? Больше никто не владеет собой. Это говорит нам телевидение и ещё раз показывает нам, если мы не поняли. К сожалению, поздно. После двадцати трёх часов. Её тело берёт более грубый тон, чем обычно для этой женщины. Ну, это не игра. Жандарм сегодня не особенно в теме, но он старается, потому что должен. Сам он предпочитает другую тему, которую развивает втихую, когда он один: в общественном душе, мужские тела, приятные люди, с которыми не надо держаться учтиво. Прекрасные молодые тела, одно другого лучшее, все без одежды, а без их малышей просто немыслимы, на которых бросаешь тайный взгляд. Он бы носил их на руках, жандарм, а их тела безжизненно болтались бы, свисая то влево, то вправо, — что за дивная, вялая и всё же тяжелая ноша была бы для этого человека! Всё на виду, всё приготовлено мудрой природой и представлено так, будто на собственном теле выношено. Оружие. Можно смотреть на всё, особенно на то, на что нельзя! Вот так всегда. Он бы руками помог, если бы глазами не смог достаточно глубоко заглянуть в чужие тела. Что против них женщина? Она грязная. Как рыбзавод. Пополнять собой её тело — и не нужно, и нежелательно. Обязательно от этого тела что-нибудь к тебе прилипнет, чего уже никогда не отмоешь. Жандарм любит тайком разглядывать изображения голых молодых мужчин, которые он купил вдали от своих мест, целый журнальчик, из которого члены будто выглядывают хитровато и смотрят на тебя, лоснясь, как змеи, пружиня, как стальные рессоры. Об этих молодых мужчинах он и думает сейчас, он каждого знает по имени, написанному под снимком. Может, это и ненастоящие имена. Позвонить этим мужчинам наверняка нельзя. Да в этом и необходимости нет, у него и так всё встанет, лежит ли перед ним женщина, предлагая себя или нет, силясь ли быть кроткой или страстной. И то и другое годится. Нужно и можно и то и другое. Он бы её разорвал в клочья, эту женщину. Украшенный, как бойцовый петух, своим маленьким красным шлемом, его член входит в Герти, потому что она этого хочет, но он бы лучше пошёл куда в другое место. Но раз уж он стоит, то не так уж скоро может пойти, пока всё здесь снова не пройдёт. Ах, уже прошло? Пожалуйста, вот ведь ворота, там, где обычно, и, как всегда, они настежь, как на гумне, и мы молотим человеческую плоть за обе щёки. И музыки не надо. Мужчина ничего не хочет слышать, он уже наслушался всего, его не проведёшь. Пусть всё пройдёт, он двинется своей дорогой дальше. Мужчине всё это по сути безразлично, ему нужна только суть, основа, почва, остальное он отбросит. А что, у Герти в кармане был плеер, по которому она услушивалась Моцартом? Именно он вылетает и скользит по скалам вниз. Он нам не нужен. Да, только теперь он замечает. когда аппарат уже летит: он действительно был у неё в кармане, и одна из пробок так и осталась торчать у неё в ухе с самого восхождения, но аппарат она уже давно выключила. Жаль, а то была бы радость сернам. Штепсель у неё тоже выскочил, и аппарат молча падает с камня на камень. Женщина уделяет этому мало внимания. Она всё ещё пытается, горячо сжимая, поглаживая, потягивая, вертя и крутя, сделать так, чтобы мужчина наконец перешёл на длину её волны, по которой они совсем одни, но вместе смогли бы уплыть — в эфир, в бесконечность, потому что вся вселенная принадлежит им, пока они хотят, но сегодня лишь в то время, о котором мы условились. Давай, Курти. Давай деньги, Герти. Любящие. Они принадлежат друг другу, в конце концов, и в любое другое время. На все времена. Женщина перестаёт существовать и живёт только через него. Её срамные губы приподнимаются как по команде, он входит, и губы удовлетворённо смыкаются за ним. Что это, никак шум? Он отпрянул и прислушивается, — любимый, послушай, слушают ушами или наушниками, но не членом же. Отклонения от неё и от её темы эта женщина не может потерпеть. Её душа зарывается, задыхаясь, пыхтя, со стоном, в его душу. Земля летит. Мы своего добились: яма разверста. Женщина отрывает его руку от его собственного полового органа, который, как-никак, прирос к нему, тут не может быть никаких разночтений. Зато ей никак не терпится, чтобы он наконец начал, и потом это должно длиться очень долго и проходить очень нежно. Она всовывает себе собственноручно то, что ей передали из рук в руки, остального мужчину подхватывает под задницу, обнажает оба ряда своих зубов и с криком забивает его в себя ритмично, хоть поначалу и нерешительно, а потом всё горячее раз за разом, ведь чувством ритма она не обделена, но это её ритм, не его. Но именно этим аллюром, её, не своим, мужчина и должен мчаться дальше, в то же время оставаясь здесь, и потом вообще никогда не уходить от неё. Уйти от неё: нет, он не сделает этого. Я верю, и я вижу, к их удовольствию, такие люди становятся как безумные, например эта женщина, но в чём тут кроется удовольствие, я и теперь всё ещё не понимаю. Я сниму эти показания с себя и передам дальше, если найду их. Она есть, эта искра любви, только нужно её как следует раздуть, но не раздавить, чтобы в следующий раз он не ушёл с другой, искрой. Когда любишь, то всё гораздо красивее, но и страшнее, женщина это знает, наверное потому, что тут речь идёт о духовном, разве нет? Нет, о чём речь! И речи быть не может. Только потом, когда снова успокоишься, сможешь обо всём судить и к суженому прильнёшь куда придётся. Но до этого четверть часа или двадцать минут, или сколько там это длится, жестокая битва их чресл, измолотившая её внутри до чавканья, до невольного крика — не то боли, не то наслаждения, — который ей пришлось исторгнуть, хотела она того или нет. Она не хотела. Ей и нельзя было. А то ещё взбредёт какому-нибудь прохожему посмотреть, что там такое. Ему пришлось закрыть ей рот рукой, иначе она спугнёт зверей и других спортсменов своими воплями и погонит их прямиком на себя. А нам это ни к чему. Да нет здесь никого, любимый. Все отправились на покой или упокоились. Устраивать такое на природе — ещё станет для неё привычным, боится мужчина, которому больше нравится делать это у неё дома. Так сказать, ухаживать за домом, нет, мы так не скажем. Там он чувствует себя уверенно и защищённо, потому что дом скоро перейдёт к нему. А здесь, в глуши, ему почти боязно, нет, всё-таки нет, но радости мало, тут легко измараться, и жена дома что-нибудь заподозрит. Нет, не надо. Эта женщина — обуза. Мука. Ему бы, может, хотелось сегодня обойтись с ней грубо и взять её сзади, чего она не любит, чтобы отучить её командовать им. Вот здесь, мол, да, и здесь тоже, а там не надо, пожалуйста, не надо, там она не хочет. Тогда она, может, хоть на время обойдётся без него? Ах нет, ах нет. Да что ты как сахарная, а? Но хотя бы утихает наконец. Он принимается за неё не спеша, мужчина, ведь время есть. Уж он её убедит, обследовав её зад с того хода, который никем не охраняется, что боль не то слово, когда человек страдает. Для этого нет слов. В нос ему ударит аромат, который он не очень любит. Теперь он в красивом лесу, он хозяин положения, неважно какого, он грубо переворачивает Герти на живот и лишь теперь даёт ей возможность покричать, но только приглушённо. Если уж она так хочет, то пожалуйста, вот тебе почва и все основания для этого. Нет, основание больше любит он. Вершин с него довольно. Или он только на пути к вершине? Как, неужто она только что попросила его перестать? Что, уже сейчас? Но ведь он только начал. Так не особенно хорошо, Курти, я себе это не так представляла, по-другому было бы лучше. Не хочешь ли ты опять спереди, чтобы я могла на тебя смотреть? Я так люблю на тебя смотреть, в твои дивные голубые глаза. Нет. Так я не хочу. Я хочу по-другому. Я хочу так и так. Ведь сейчас мужчина мог бы поработить целый народ, медленно и основательно, и если за ним дело встало, он это всегда успеет сделать. Нет. Теперь он не остановится. Через полчаса уже будет темно, хоть глаз выколи, и газеты не увидят, как целый народ трепещет перед ним. Великое событие, из грязи в князи, как недавно в Ишгле, где снег закаменел и восстал против людей, потому что они злоупотребляли им в своё удовольствие. Минус десять градусов, и джаз-банд стоит колом позади объявленной девичьей группы — ужасно громкоголосые девчонки, кто бы они ни были. На следующей неделе будет всемирно известная группа парней. Мы больше не сможем читать газеты и не узнаем, что с нами будет, если снег превратится в бетон и соберётся в одном месте, где ему вообще нечего делать. Тут не до поцелуев. Ликованием это тоже не назовёшь — то, что здесь делает женщина, которая попыталась поважничать, но мужчина прижал её мордой в сухую колючую хвою и там повозил её всласть, отполировал так, что всякой дряни ей набилось и в рот, и в нос, о, и даже в глаза. Он ещё пожалеет об этом, надеется она, что он презрел мои гениталии, хоть и любит меня, но ужо я ему покажу, он у меня узнает, я заставлю его любить все мои гениталии, и чтить их, и всякий раз помогать им раскрыться. Откашливаясь и отплёвываясь, невольно вскидывая задницу кверху и извиваясь, тело приходит в движение, а мысли уходят, пока мужчина небрежным ударом кулака в поясницу снова не усмирил свою весеннюю жертву, на сей раз окончательно укротив, и она замерла и притихла. Она подлежит его распоряжению как женщина, но зато где и когда, распоряжается она, всё-таки хоть что-то, нет, ничего. Ведь не может она сейчас что-нибудь вынуть и предписать ему, что он должен с ней сделать, и главное — где. И как долго? Столько, сколько мне подойдёт. Но ты мне не подходишь, ты мне тесновата. Это: пожалуйста, перестань, я больше не могу — не может как следует выйти из её рта, поскольку он крепко давит на её затылок, и она может пока что предаваться лишь беспокойному ожиданию и непроизвольным вздрагиваниям от его щипков, верчению и подмахиванию, пока он, наконец, не кончит. Скоро даже кровь потекла. Ну, ничего, переживёт, дома у нас есть хорошая мазь для ран, годится и для кожи, и для слизистой оболочки, всегда пригодится, особенно с тех пор, как мы знаем этого человека, но всё это уже не так красиво, как они договаривались и как она себе представляла. Нет, на сей раз кончилось совсем некрасиво, поскольку женщина не кончила, она почти без сознания — эй, очнись! — но всё же потом, когда женщина подведёт баланс, она ещё будет довольна таким его концом и тем, что он её хотя бы не убил. Может, в другой раз. Человек ведь выдержит многое, иногда я даже думаю — всё, но бывает самое худшее, а именно: когда не получаешь всё, чего хочешь. Эта ужасная резь между ягодицами тоже была ей не очень приятна, суммирует женщина, калькулятор которой только пощёлкивает, но мужчина, кажется, даже не слышит этого. Женщина подбивает бабки, а прихода никакого — как это может быть? Конечно, любовь и страсть, с которой они оба не могли совладать, и страсть сорвала своих хозяев и унесла с собой, как наводнение прошлым летом, но лишь на полдороги, а вторую половину она оставила на следующий год, но за год дорогу так и не отремонтировали. Бессилие, которое в общине, как и среди людей, не следует путать с бездействием. Между тем грянули другие времена, или вы так не считаете? Разве вы знаете времена, когда женщины сами определяют, чего они хотят, когда, и где, и как, и почему, и главное — куда они хотят пойти? Найдётся в нём хоть тайная жалость, думает эта женщина, должна же она где-то быть, а? Может, полузадушенная, потому что она давеча так несдержанно и неизящно набросилась на этого мужчину? Но что ей было делать, если она в его присутствии просто не может сдержаться? Что, за деревьями я не вижу леса? Лес-то я вижу, но не знаю, как отсюда выбраться. Нет, никого этому мужчине не жаль, даже тайно. Но он хотя бы не суетлив, это надо признать. Для некоторых время тянется слишком медленно. Они хотят получить сжатую краткую версию времени, чтобы потом можно было дольше наслаждаться бесконечностью, вечностью блаженства. По крайней мере, говна этот человек давно уже не боится, это я могу вам гарантировать. Ему достаточно часто приходилось обтирать собственную мать или ещё откуда-нибудь отскребать его или убирать с пола. Разве бы у него так стоял член, если бы он не любил это делать хоть чуточку, думает женщина, чутко чувствуя, как он в это время, сильно содрогаясь, изливается в неё и потом, к счастью, быстро уменьшается и сам выскальзывает наружу. Ни звука, кроме одышки. Ну вот. Разве он не рад своему успеху, за который он перед этим так долго боролся с собой и с ней? Разве он не чувствует блаженной усталости и не хотел бы наконец стать чуть нежнее? Во всяком случае, его хватка у неё на затылке ослабевает, мужчина со вздохом валится на неё рыхлым тюком — к сожалению, всем своим весом на её спину. Становится ясно, что, пока он не отдышится, её груди будут вбетонированы в землю, а дыхание будет сильно затруднено. Но у неё ещё хватает дыхания и места с правом голоса, чтобы тихо, но детально огласить следующее, чего она не могла сдержать, всё это вырвалось из неё, — может ли она задать один вопрос? Вроде бы Габи пропала, так я слышала. Но разве ты вчера не отвёз её сразу домой? Я знаю, естественно, где она была вчера и с кем, и что мне теперь прикажешь с этим делать? Тебе только на руку, что она сбежала и теперь у тебя есть только я. Куда ты с ней потом поехал? Почему ты не отвёз её домой? Ты-то знаешь, где она. Ты снова повадишься к ней ездить, когда она вернётся, и каждое утро будешь отвозить её в офис? Не думай, я всё знаю! Я знаю это давно. Однажды я даже ехала за вами. Где она теперь? Раз она не вернулась домой. Я знаю точно, что ты забирал её почти каждое утро. Она всем говорит, что ездит ранним автобусом или поездом, но каждое утро едет на свою фирму с тобой, я это слышала. Я слышала как факт, нет, как слух, будто она собирает использованные билеты своих коллег и сдаёт их для возмещения расходов. Это говорит её подруга и другие тоже. Кое-кто в деревне про это знает. Так что если вдруг какая проверка, им этого будет достаточно. Ведь это же обман. Или ещё хуже. Они же сразу заметят, что кодовые цифры на билетах, которые она сдала, пробиты на совсем других станциях или даже на других маршрутах. Я долго об этом думала. Как она могла пойти на такое. Ты видел её последним. Или ты её куда-то потом отвёз? Эй! Не бей меня больше, никогда меня не бей, или уж не по лицу, у меня же везде остались отпечатки твоих рук и хвои, ведь если у меня появится синяк, все заметят. Нет, мне-то от этого ничего, но всё-таки лучше, если бы ты меня не бил, а довольствовался моей любовью. Да. Я тебя люблю. Ты тоже меня любишь. Другие ведь ничего не знают. Они же не видят нас ночью, у меня. Ведь невозможно так притворяться! Ни один человек не сможет. Ты тоже меня любишь, я знаю, я знаю это. Собственно, меня больше нет, только тебя стало больше. Я бы с радостью поговорила об этом с кем-нибудь из близких, но у меня никого нет. Ты у меня один. Ты меня любишь, хоть немного да любишь, а кого любят, тому не дадут пропасть. Наверное, каждому из нас двоих нужно больше места, не только в наших телах, где достаточно тесно, как я только что снова заметила. Нам нужно больше времени и места для нас обоих. Мой дом решил бы эту проблему. Я совершенно с тобой согласна. Давай съедемся. Пожалуйста. Если я запланирую какие-то перемены, я сразу же дам тебе знать. Но что я хотела бы изменить? Я хочу изменить то, что ты всегда возвращаешься домой, к своей жене. Я хочу, чтобы ты всегда оставался со мной. Если ты спросишь меня о самых интимных чувствах, я отвечу, что в этом отношении я не хотела бы ничего менять. Пусть бы всё оставалось как есть. Лишь бы ты был всегда со мной. Тогда бы я по тебе не тосковала, я бы постоянно ощущала твоё присутствие. И если тебя долго не будет, я тепло укутаюсь в расстояние между нами и буду тебя ждать. И на том спасибо. Нам нечего особенно проматывать, но кое-что мы можем себе позволить. Это я могу тебе обещать. Вот что я хотела тебе сказать и теперь сказала. Я день и ночь тоскую по тебе. Смотри, как к нам предупредительна природа, она пропускает нас вперёд, прежде чем наступит ночь и не будет видно ни зги. И сама погружается в землю.