— Подумать только: когда я родилась, мама была моложе, чем я сейчас, — прошептала она.
Когда Аня спустилась вниз, хозяйка домика встретила ее в передней и протянула ей пыльный пакет, перевязанный выцветшей голубой ленточкой.
— Тут вот пачка старых писем. Я нашла их наверху, в стенном шкафу, когда мы въехали сюда, — сказала она. — Не знаю, что за письма. Так никогда и не удосужилась поглядеть. Но вот это, первое сверху, адресовано «мисс Берте Уиллис». Уиллис — это девичья фамилия вашей мамаши. Можете взять, коли вам интересно.
— Ах, спасибо… спасибо! — воскликнула Аня с восторгом, хватая пакет.
— Это все, что было в доме, — продолжила хозяйка. — Мебель вся была распродана, чтобы заплатить по счетам доктора, а одежду и всякие мелочи вашей мамаши взяла миссис Томас. Я думаю, это все недолго прослужило при такой ватаге, как ребятня Томасов. Этот молодняк все крушил на своем пути, сколько я их помню.
— У меня не было ни одной вещицы, которая принадлежала бы моей матери, — сказала Аня сдавленным от волнения голосом. — Не знаю, как и благодарить вас за эти письма.
— Не стоит благодарности… Надо же, а глаза-то у вас в точности как у вашей мамаши. Она умела прямо-таки говорить глазами. Папаша ваш был, пожалуй, некрасивый, но ужасно милый. Помню, когда они поженились, все говорили, что нет и не было на свете двух людей, сильнее влюбленных друг в друга, чем они… Бедняги, недолго им довелось быть вместе, но они были очень счастливы, пока были живы, а это, я думаю, многого стоит.
Аня горела желанием поскорее добраться до дома, чтобы прочесть эти драгоценные письма; но перед тем как вернуться, она совершила еще одно небольшое паломничество. В одиночестве она отправилась в тот зеленый уголок старого болинброкского кладбища, где были похоронены ее отец и мать, и оставила на их могиле принесенные с собой белые цветы. Затем она поспешила в Маунт Холли, где, закрывшись в своей комнате, прочла письма. Одни были написаны ее отцом, другие — матерью. Их было немного — около дюжины, так как Уолтер и Берта Ширли редко расставались до и после свадьбы. Письма были пожелтевшие, выцветшие, с буквами, расплывшимися от прикосновения минувших лет. Никаких мудрых сентенций не было на испещренных пятнами, помятых страницах — были лишь слова любви и надежды. Сладость забытого присутствовала в них — далекие, нежные чувства и мысли тех давно умерших влюбленных. Берта Ширли обладала даром писать письма, отражавшие очаровательную индивидуальность их автора в словах и выражениях, которые не теряли с течением времени своей красоты и благоуханности. Письма были нежные, глубоко личные, задушевные. Для Ани самым дорогим из всех стало то, которое было написано вскоре после ее рождения отцу во время его недолгого отсутствия. Оно было полно сообщений гордой юной матери о малютке — ее уме, красоте, тысяче ее удивительных прелестей.
«Я люблю ее больше всего, когда она спит, и еще сильнее, когда она проснется», — приписала Берта Ширли в постскриптуме. Вероятно, это была последняя написанная ею фраза — кончина ее была уже близка.
— Этот день был самым прекрасным в моей жизни, — сказала Аня Филиппе в тот вечер. — Я нашла моих родителей. Эти письма сделали их для меня реальными людьми. Больше я уже не сирота. У меня такое чувство, словно я раскрыла книгу и нашла между ее страницами розы, срезанные только вчера, все еще душистые и милые сердцу.
Глава 22 Весна и Аня возвращаются в Зеленые Мезонины
Весенний вечер был прохладен, и на стенах кухни Зеленых Мезонинов танцевали тени и отблески пламени камина. Через открытое восточное окно из сада доносились нежные, сладкие звуки сумерек. Марилла сидела у огня — по меньшей мере, тело ее было там. Но мысленно она брела по старым дорогам ногами, обретшими вдруг силу молодости. В последнее время она проводила так немало часов, когда ей, по ее мнению, следовало бы вязать что-нибудь для близнецов.
— Старею, наверное, — вздохнула она.
Однако за прошедшие девять лет Марилла изменилась очень мало, разве только немного похудела и стала даже более угловатой, а в волосах, свернутых все в тот же твердый узел, проткнутый двумя шпильками — были ли это те же самые шпильки? — прибавилось седины. Но выражение ее лица было теперь совсем иным: нечто в очертаниях ее рта, лишь намекавшее раньше на существование чувства юмора, удивительно развилось, глаза стали нежнее и ласковее, а улыбка более частой и приветливой.
Марилла думала о своей прошедшей жизни: о полном запретов и ограничений, но все же довольно счастливом детстве, о мечтах, которые она ревниво скрывала, и о несбывшихся надеждах своего девичества, о долгих, серых, однообразных годах зрелой жизни. И о приезде Ани — живого, наделенного воображением, пылкого ребенка, который принес с собой яркие краски, тепло, сияние, заставившие расцвести розами унылую пустыню существования. Марилла чувствовала, что из своих шестидесяти лет она по-настоящему жила только те девять, которые последовали за приездом этой девочки в Зеленые Мезонины. И завтра вечером Аня снова будет здесь.
Дверь кухни отворилась. Марилла подняла глаза, ожидая увидеть миссис Линд. Но перед ней стояла Аня, высокая, с сияющими, словно звезды, глазами, с большим букетом перелесок и фиалок в руках.
— Аня! — воскликнула Марилла. Раз в жизни она все-таки была удивлена до того, что лишилась обычной сдержанности. Она схватила свою девочку в объятия и прижала ее к сердцу, смяв цветы и горячо целуя яркие волосы и милое лицо. — Я никак не ждала тебя раньше завтрашнего вечера. Как ты добралась из Кармоди?
— Пешком, дражайшая из Марилл. Разве не делала я это десятки раз, когда приезжала на выходные из учительской семинарии? А почтальон завтра привезет мой чемодан. Мне вдруг так захотелось домой, что я приехала на день раньше. И это была такая чудесная прогулка в майских сумерках! Я задержалась на пустоши и собрала эти перелески, а затем прошла через Долину Фиалок — сейчас она похожа на огромную вазу с этими прелестными, небесного оттенка цветами. Понюхайте, Марилла… Упейтесь их ароматом.
Марилла из вежливости понюхала, но ее больше интересовала Аня, чем аромат фиалок.
— Садись, детка. Ты, должно быть, очень устала. Сейчас я накормлю тебя ужином.
— Как красиво всходила сегодня над холмами луна, Марилла, и каким удивительным пением сопровождали меня лягушки на всем пути из Кармоди! Я люблю их музыку. С ней связаны все мои счастливейшие воспоминания о прежних весенних вечерах. И она всегда напоминает мне о том вечере, когда я впервые приехала сюда. Вы помните его, Марилла?
— О, помню! — выразительно сказала Марилла. — Вряд ли я когда-нибудь его забуду.
— В тот год они так самозабвенно распевали на болотах и возле ручья. Я слушала их, сидя в сумерках у моего окна, и удивлялась, как это их пение может казаться таким радостным и таким грустным в одно и то же время. Но как хорошо снова быть дома! Редмонд замечателен, Болинброк прекрасен, но Зеленые Мезонины — это родной дом.
— Гилберт, как я слышала, не приедет домой на это лето, — сказала Марилла.
