— Катон здесь не хозяин, — сообщил он моему сыну. — По крайней мере, он сам так говорит. Но знаешь, когда сюда приедет новый аптекарь, этому старикану нелегко будет отбить клиентов у твоего дяди.
— Моему двоюродному деду Умберто и вправду тяжеловато будет бороться за место под солнцем, — то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леонардо. — Ему уже шестьдесят восемь лет, и он почти развалина.
«Будь благословен, сынок, — подумала я, — за то, что помогаешь мне подготовить „дядину“ кончину».
Я вышла из-за прилавка, дала Леонардо отеческий тычок, затем, как подобает, представила сына Бенито и его бабушке. На соседей мой сын произвел весьма благоприятное впечатление. Синьора Россо тайком шепнула мне, что такой красивый юноша непременно составит счастье какой-нибудь прелестной девушки.
— Выйдем, посмотришь на свою вывеску, — пригласил меня Леонардо.
— На вывеску? — бестолково переспросила я, совершенно запамятовав, что именно этот предлог изобрела три недели назад, когда без приглашения наведалась в мастерскую Верроккьо. — Ах да! Вывеска…
Мы дружно высыпали на улицу, и Леонардо развернул обернутую плотным холстом длинную и узкую дощечку с простой надписью: «Аптека». Золотые и зеленые буквы были выведены изящным рельефным почерком, а обрамляла само слово кайма, составленная из переплетенных меж собой цветов и зеленых побегов. Я узнала в них все те лечебные травы, которые использовала для изготовления лекарств. Узорчатые листья ромашки перевивал стебелек шалфея, а ее лепестки были рассыпаны возле веточек базилика и петрушки. Там было еще много других растений, и ни одно из них не повторялось дважды.
Сыновнее произведение тронуло меня до глубины души, но я усилием воли не позволила себе прослезиться и невозмутимо наблюдала, как Леонардо вместе с Бенито приставляют к стене лестницу, втаскивают вывеску наверх и укрепляют ее над витриной.
Понемногу у аптеки собралась толпа соседей. Они дружески болтали, пересмеивались и на все лады нахваливали живописца. Леонардо принимал похвалы со скромностью, но не без удовольствия, а Бенито каждому новоприбывшему объявлял, что живописец-то на самом деле мой племянник.
Наверху вывеска смотрелась как нельзя лучше. Лестницу отодвинули, и все собравшиеся от души поаплодировали автору. Леонардо отвесил поклон — от меня не укрылось, что его радует не только плод своего творческого вдохновения, но и одобрение моих новых знакомых. Мое сердце переполняли доброта и нежность, но, едва соседи начали расходиться, оно болезненно сжалось при мысли, что Леонардо тоже сейчас меня покинет. Он, вероятно, прочел тревогу на моем лице.
— Думаю, дядюшка, я побуду у тебя до вечера: маэстро Верроккьо на сегодня меня отпустил.
Вокруг уже никого не оставалось, но мы на всякий случай договорились соблюдать осторожность.
— На целый день? — подивилась я щедрости учителя Леонардо.
Ходячей истиной была безжалостность наставников в любом ремесле, заставлявших своих учеников работать до полусмерти.
— И на весь вечер, — подтвердил он.
— Ах, Леонардо!..
Мои глаза наполнились слезами, но сын предусмотрительно открыл двери и предложил:
— Давай войдем.
Я вначале повесила на витрину аптеки табличку «Закрыто» и только потом обернулась к сыну. Он разглядывал стол, на котором я разложила красители для продажи.
— Четыре лиры за унцию лазурита. Цена разумная.
— Поднимемся наверх, — сказала я. — Подальше от посторонних глаз.
Леонардо пошел за мной, успев по пути окинуть беглым взглядом и кладовую.
— Скорей же, — поторопила я его.
В гостиной я немедленно заключила его в объятия, а он стиснул меня в своих с неменьшей пылкостью. Несколько минут мы просто стояли и рыдали от радости и облегчения, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец, разняв руки, мы вгляделись в заплаканные лица друг друга и засмеялись.
— Сядем-ка, — пригласила я.
— Не хочу. Я хочу походить и посмотреть, как ты все здесь устроила. Просто на диво! — Леонардо стал разглядывать книги, шпалеры, мебель, знакомые ему еще с детства. — Твоя аптека — настоящее чудо! Все в ней соразмерно, и цвета ты подобрала удачно… А на себя полюбуйся! Ты теперь мужчина хоть куда! — Он расхохотался. — Но как же тебе это удалось?
— У меня свои тайны, — подначила его я, — а у тебя, наверное, тоже свои имеются.
— Еще чего! — отшутился Леонардо. — Скрывать от мамочки!
— Пойдем, там повыше тоже есть на что посмотреть.
Мы стали подниматься на третий этаж.
— Как там дедушка?
— Молодцом… хотя очень одинок. Сначала уехал ты, потом я… На нас в деревне и без того косо смотрели, а теперь у него там и вовсе никого не осталось. Пишет, что хочет отправиться в путешествие.
— Неужели? А куда?
— На Восток. В Индию.
Леонардо мечтательно вздохнул, запрокинув голову:
— Индия…
— Он пишет, что, кажется, нашелся покупатель на два самых ценных его манускрипта. На деньги с их продажи он может, не мелочась, уехать хоть на край света.
Лицо сына озарилось радостью с легкой примесью зависти.
— Когда-нибудь я тоже побываю на Востоке, — сказал он.
Мы лишь на минуту задержались на третьем этаже, заглянув в мою спальню и кухню. Думаю, Леонардо заранее угадал, что ждет его этажом выше. Когда мы остановились перед запертой дверцей, он с лукавым видом подзадорил меня:
— Ну же, мамочка!
Я отперла дверь и вошла в лабораторию. Леонардо за моей спиной потрясенно охнул и тут же смолк. Я обернулась — он стоял, прикрыв глаза и прижав пальцы к переносице.
— Это очень опасно, — наконец вымолвил он.
— Не более опасно, чем притворяться мужчиной.
— Не скажи.
— Значит, ты не одобряешь?
— Я не одобряю?! Что ты, мамочка! Я просто поражен! Убит на месте! — Его взгляд скользил по комнате, по столам, уставленным склянками, мензурками, дистилляторами и узкогорлыми колбами. В углу ровно и непрерывно пылал алхимический горн. — Я так тебя люблю, — признался Леонардо. — Ты совершила все это ради меня. Поставила на карту все, лишь бы быть рядом со мной.
Я увидела, что он вот-вот расплачется от избытка чувств, и улыбнулась:
— Ты стоишь такой жертвы, Леонардо.
— Клянусь, — тихо рассмеялся он, — нас обоих когда-нибудь сожгут на костре за ересь.
— Какая может быть у тебя ересь? — удивилась я. — Тебе только семнадцать лет…
Он отчего-то засмущался и не ответил.
— Ладно, соберу-ка я нам кое-какой ужин, — предложила я, — возьмем тележку, мула…
— Неужели старика Ксенофонта?
