— Ну? — сказала Джейн. — И как тебе?
— Грета? — уточнила Александра. — Она старалась. И была не такой злобной, какой я ее помню.
— Ты плохо помнишь, — возразила Джейн. — Она была еще хуже. Хотя Рея она все же побаивалась, как солдата в сверкающих доспехах, вырвавшего ее из гитлеровского кошмара Европы и доставившего в Страну Золота, а теперь она не боится ничего. Она беспощадна.
— Мне кажется, она отнеслась к твоей пощечине — насчет молодежи и дряхлых стариков, смешанных в камерном ансамбле, — весьма терпимо.
— Я не с-с-сказала «дряхлых стариков», — вскинулась Джейн, — хотя виолончелистка несколько раз, играя largo[34], совершенно не соображала, что делает. Она опаздывала на целый такт.
— Мне показалось, — вступила Сьюки, — что Грета что-то затаила. Джейн права. Она более уверена в себе. В то время как мы снова окунулись в жизнь домохозяек, она больше не выходила замуж, а копила силы.
— Да что ты, Сьюки! — воскликнула Александра, испугавшись, как тогда, когда они, обнаженные, оказались в бане Даррила и она открыла для себя языческую простоту младшей подруги. Ее сладкие соски среди капель осевшего пара на органически-тефлоновой коже были розовыми и затвердевшими. — Ты хочешь сказать, что замужество лишает женщину сил?
— Оно обволакивает, — ответила Сьюки. Ее пухлая верхняя губа плашмя накрыла нижнюю, как широкая подошва улитки накрывает древесный лист; плотность, с какой соединились губы, свидетельствовала о том, что затронутую тему она считает неприятной и ей больше нечего сказать по этому поводу.
Это был сигнал, что пора уходить; но стоило трем некогда изгнанным и снова незаконно проникшим в местную среду пришелицам двинуться к двустворчатой входной двери, как некая женщина из толпы, деланно улыбаясь, поспешила им навстречу, как будто хотела сгладить предшествовавшее невнимание. Речь ее была беглой, как у бывалого оратора.
— Вижу, вы собираетесь покинуть нас, — сказала она, — но я бы хотела представиться. Я Дебби Ларком, пастор, как ни странно это звучит, здешнего унитарианского прихода. Очень приятно видеть новые лица на наших концертах; они предназначены для того, чтобы привлекать летних отдыхающих, и уже появляются и преданные завсегдатаи. Так же, как и в церкви.
Она была стройной миниатюрной брюнеткой с приятными, четкими чертами лица. Ее чуть обгоревший на солнце прямой нос немного шелушился. В ней не было ничего клерикального, если не считать некоторой строгости серого платья с длинными рукавами и юбкой ниже колен в разгар лета, но ее смущенная улыбка и умный взгляд серо-зеленых глаз подкупали. Словно мгновенно одержимая дьяволом-мужчиной, Сьюки мысленно представила себе эту изящную женщину обнаженной — ладное, ловко скроенное тело, белое, как сама добродетель, — однако лишь вежливо назвала ей свое имя и ответила на рукопожатие прохладной узкой сильной ладони.
— Мы тоже можем стать завсегдатаями, — ответила Деборе Ларком Александра. — Мы здесь обосновались на все лето.
— Когда-то давно мы жили в Иствике, — сказала Сьюки, немного задыхаясь. — И знали одну из ваших предшественниц, Бренду Парсли. Она была первой женщиной-священником унитарианской церкви.
— Мы ею очень гордились, — растягивая слова, с типично бостонской иронией произнесла Джейн. На самом деле троица злодеек безжалостно заколдовала Бренду, отчего, когда та начинала проповедовать, изо рта у нее вылезали перья и булавки.
Лицо молодой священницы, профессионально внимательное и чуткое, не показало ни малейшего проблеска узнавания.
— Я слышала это имя, — призналась она, — но это было так давно, в шестидесятых или в начале семидесятых.
— Совершенно верно, — резко сказала Джейн. Александра безошибочно догадалась, что у Джейн возникла неприязнь к собеседнице, и в то же время она с ревностью почувствовала возбуждение Сьюки, затруднявшее ее слабое дыхание.
— С тех пор столько воды утекло, — с напускной веселостью промурлыкала Дебора Ларком. — Это было еще до моего рождения. — Под тройным испытующим женским взглядом она запнулась, почувствовав себя неуверенно; ее спонтанный порыв приветить гостий пошел на спад. — Ну, я просто хотела вас поприветствовать. Излишне говорить, что мы были бы рады видеть вас на собрании нашего братства как-нибудь в воскресенье. — Настал тот момент неловкости, который случается, когда духовное лицо, не имея никаких внешних подсказок, делает подачу и ждет со стороны собеседника какого-нибудь проявления, которое позволило бы понять, каков статус Бога в его сознании. — У нас бывают не только службы, — храбро продолжила она, получив в ответ лишь молчание, — по вторникам мы устраиваем ужины, на которые приглашаем и одиноких, и целые семьи, а в конце лета планируем антииракский поход.
Чтобы их безответное молчание не сделалось мучительно долгим, Александра сказала:
— Мы окончательно еще не определили свои планы.
— Приходите, если сможете, — прощально пропела Дебби Ларком с облегчением; свой долг она выполнила. Средними пальцами обеих изящных рук она заправила длинные блестящие темно-каштановые волосы за уши — чуть выгнутые чашечкой, как у Сьюки, — одарила их еще одной призывной, подобающей случаю улыбкой и быстро удалилась, оставив позади себя, словно аромат духов, ощущение контраста между добродетельной и гибкой в обращении молодой женщиной и тремя старыми дамами, сделавшимися недружелюбными и скучными в своей испорченности. Ее появление перед ними было своего рода наказанием: когда-то и они были такими, как она, здесь же, в этом самом городе.
Возвышаясь над тьмой спящего города, крупная нескладная женщина сидела, ссутулившись, за маленьким обшарпанным откидным столом на третьем этаже своего неухоженного дома. Ее тень оживляла стену позади нее и просевший потолок. «Они здесь, — писала она, глубоко вдавливая в разлинованную желтую бумагу шарик авторучки. — Все три, наглые, как тебе угодно!» Она часто слышала эту фразу от жителей Новой Англии, но не была уверена в ней. Возможно, следовало говорить «наглые, как им угодно»? В своей ярости она не обращала внимания на приличия и продолжала писать крупным прямым европейским почерком. «Они поселиться в „Ленокс сивью апартментс“, тебе легко будет пробраться, ты хорошо знаешь это место. Они не постыдились явиться на концерт, который давал ансамбль, основанный мой дорогой муж. Толстая симпатичная, темная несимпатичная и сексуальная хорошенькая, расплачивается за это нервозностью. Все три старые, бесстыжие и бесполезные, паразиты под ногами. Убей их. Убей их, как они когда-то убили твоя невинная сестра». С точки зрения грамматики здесь, конечно, не все было правильно, но в своей одержимости она строчила, игнорируя правила, своим методичным прямым почерком. «Я предлагаю первой покончить с темной — в ее ауре уже есть что-то нездоровое, гнилое. Ты сам знаешь намного лучше». Она представила себе его лучезарным, вечно молодым, с вьющимися светлыми волосами, таким, как персонаж, которого видела в юности на религиозной католической картине. Менее уверенной рукой, дрожащей от переполнявших ее чувств, она добавила: «Приходи, поселись у меня. Дом большой, слишком дорогой для ничтожный школьный пенсия Реймонда. Дети навсегда уехал. Приди, стань моей силой. Зло не должно уйти ненаказанным. Это твой золотой шанс — так можно сказать?»
