Мы приезжаем в Рюли, и я останавливаю машину возле кабачка, а сама думаю, как придется вытаскивать Холли, как она будет сопротивляться, когда поймет, что ее засовывают обратно в машину, как выгнет спину и вытянет ноги, чтобы не дать пристегнуть себя ремнем. Я окидываю взглядом улицу с ее каменными коттеджами и рано расцветшими нарциссами, — пожилая пара сворачивает к кладбищу. Я оставляю включенной музыку, поворачиваюсь к Холли и говорю ей, перекрывая звук:
— Побудь тут, куколка. Я только узнаю, как нам дальше ехать.
И, нажав кнопку, запираю машину. У двери в кабачок я оглядываюсь и вижу, что Холли наблюдает за мной сквозь серую дымку своей солнцезащитной кошачьей маски. Я широко улыбаюсь, точно собираюсь с ней играть — «А где мама?». Она возбужденно взмахивает ручонками. Затем я исчезаю в кабачке, — может быть, кто-нибудь подскажет мне, как добраться до Верхушки Рюлиевого Холма.
— Так что же, апелляционный суд ошибся?
Это было невыносимо. Я всего третий раз приехала с Полом к папе, и они уже препираются.
— Вам не кажется, что можно было бы оставить эту тему и поговорить о чем-то другом?
Пол отмахнулся:
— Минутку, Зоэ, мне это интересно. Ведь вы именно это сказали, Рэй, верно? Что судьи апелляционного суда совершили ошибку?
— Я сказал лишь, что дыма не бывает без огня. Вы понятия не имеете об этом мире. В зале суда все сводится к играм адвокатов и юридическим закавыкам. И то, что там происходит, не имеет никакого отношения к фактически случившемуся.
— Значит, мы должны забыть о суде присяжных, о том, что человек не виновен, пока не доказано обратное? Просто пусть полиция решает?
— Ну, возможно. Сколько раз мы знали, кто что-то совершил преступление, а потом видели, как он втирал очки присяжным.
— Не хотите ли вы сказать, что эти ребята были правы, фабрикуя показания, говоря мужику, что он выплывет, если сдаст остальных?
Я не помню, какая судебная ошибка — четвертая, шестая, третья или вторая появилась в заголовках газет и разожгла их спор. Пол был в колледже председателем Объединения по изучению рукописей и с тех пор во многом сохранил свою антипатию к истеблишменту. Хоть бы тот или другой перестал спорить.
— Вы и представить себе не можете, каково это, когда знаешь, что́ произошло, и не можешь доказать. Иногда задаешься целью донести правду до присяжных.
— Не могу поверить, что слышу такое. Значит, можно и подделать показания, чтобы добиться желаемого вердикта?
— Вы бы видели, на что идут барристеры от защиты. Они ведут игру, в которой нет ничего честного.
— Боже! Простите, если я чего-то не понимаю, но что, если обвиняемый действительно не виновен?
— Такого в общем-то не может быть, верно? Никто не станет вредничать и подправлять показания, если он стопроцентно не уверен.
Пол рассмеялся — и смеялся долго, нарочито громко.
— Но вы же всерьез не намекаете… я хочу сказать, в данном случае как раз это и произошло, верно? Обвинение снято как ненадежное и необоснованное?
Папа развел руками, слабо улыбнулся.
— Как я уже сказал: игры адвокатов.
Мы уехали сразу после ленча, атмосфера была безвозвратно испорчена. Пол молча вел машину до конца пути.
— Жопа.
— Что?
— Нет, извини, Зоэ, я знаю — он твой отец, но я в жизни не слышал такого набора чепухи.
— Он тебя заводил, Пол.
Пол покачал головой, резко свернул на Верхнюю улицу.
— Он всерьез так думает — до последнего слова.
— Он не такой, я считаю, что нет более порядочного человека. Он играл с тобой, а ты проглотил все до последней капли. Это было бы забавно, если б не было так печально.
— Вот как? И ты считаешь, было бы забавно ткнуть его носом в дерьмо?
— Конечно, нет. Я же пыталась изменить тему разговора. — Я взмахнула рукой. — «Минутку, Зоэ, мне это интересно». Клянусь, он не мог поверить своему везению.
Мы продолжали ехать — Пол пристально смотрел перед собой. Через милю или две он включил радио. Легонько пробежал по волнам — загрохотали усилители. Я спустилась в кресле, положила ноги на отделение для перчаток. Помнится, я подумала тогда, что ничего у нас не получится, — слишком он угрюмый, слишком напыщенный. Мне следовало с ним порвать, никакой трагедии не было бы: мы ведь жили вместе всего шесть или семь месяцев. Но я этого не сделала. На другой день все зарубцевалось, и мы продолжали жить каждый своей жизнью — врозь и вместе. Встречи с папой всегда вызывали у него раздражение, но мать Пола тоже не вызывала у меня любви. Так что получалось равноценно.
Я сворачиваю с дороги и останавливаюсь на большой, усыпанной гравием площадке, оркестр на стерео с грохотом заканчивает свой номер, а я смотрю на серый каменный дом впереди. В нем явно живут: черепица на крыше обновлена, на подоконниках стоят вазочки, на клумбах — свежевскопанная земля. Я достаю сумку с пола возле пассажирского кресла, нахожу в ней конверт с картонной прокладкой, в котором лежит рисунок. Холли нетерпеливо пищит, тянет ручонку, чтобы я дала ей то, что держу. Я утихомириваю ее с помощью губной помады и вытаскиваю рисунок.
Я уверена, что это тот самый коттедж, входная дверь там же — в углу, образованном двумя перпендикулярно стоящими друг к другу стенами. А вот кое-что другое изменилось. Исчез травянистый склон, но это легко объяснить: слой травы сняли, чтобы добраться до гравия, на котором стоит наша машина. Выше на холме — каменный гриб, все тот же, на котором сидел Снеговик. И окна в доме иначе расположены, чем на рисунке. Да и дом, что стоит передо мной, выглядит более длинным.
Я обхожу машину, чтобы вытащить Холли. Она умудрилась снять крышку с футляра, и любопытный указательный пальчик вымазан в жирной красной помаде. Я нахожу салфетку и устраняю безобразие — пятно на щеке, но, в общем, я застала дочку вовремя. Она возмущается, что у нее отбирают интересную игрушку, но как только я вынимаю ее из креслица, успокаивается, начинает оглядываться, интересоваться, куда я ее привезла.
Я не уверена, что это тот дом. На его стене нет названия, нет таблички со словами: «Коттедж на Верхушке Холма». Посадив к себе на бедро Холли, я стучу в дверь. Меня устроит просто подтверждение — я ничем не обеспокою обитателей. Но в доме царит тишина. И я внезапно осознаю, что нет других машин. Я уверена, что это тот дом. Хотя убедить себя в этом не могу. Но мне почему-то важно знать наверняка.
В пятидесяти ярдах вверх по холму пара каменных колонн образует въезд на большую ферму. Мы медленно продвигаемся — Холли решила, что сейчас самое время попрактиковаться в ходьбе. Я иду за ней, слегка нагнувшись, поддерживая ее под вытянутые ручки, принимая на себя ее вес в то время, как она перебирает ножками. Когда мы наконец добираемся до входа на большой двор, спина у меня уже разламывается. Холли останавливается, заинтересовавшись каким-то растением, выросшим между каменных плит. Я сгибаюсь вдвое, поддерживая ее под грудку, и тут слышу голос:
