Я крепко стискиваю его в порыве неудержимой радости, как если бы мы вместе забили решающий гол. Освободившись из моих объятий, он медленно пятится, почесывая в затылке, с застывшей на лице улыбкой, хватает свою тачку и спешно убегает.
Я оборачиваюсь к священнику. Вид у него пришибленный, лицо перекошено, он держится за дерево, чтобы не упасть. Вот этого я не понимаю. Он-то ведь знает, что я такое уже делал. Мою исцеляющую силу он испытал на себе. Тот осколок снаряда в его колене — я ведь не испепелил его, наподобие Супермена, лазерным лучом из глаз — я, наверно, стократно усилил его антитела или что-то в этом роде, и они уничтожили металл так же быстро, как клен восстановил свои соки…
— Лучше об этом не распространяться, — бормочет он сконфуженно, выслушав мое объяснение.
— Как это так? Сами говорили, что меня нельзя больше скрывать…
— Ты еще не готов, — цедит он сквозь зубы.
— Я исцеляю, мыслью воздействую на материю, останавливаю смерть, чего же вам еще?
Я возвращаюсь к моему клену, отдираю табличку, выбрасываю ее в урну. Отец Доновей идет за мной.
— Ты не готов морально! Тебя же не на ярмарке собираются как диковину показывать, Джимми, от тебя не фокусов ждут на потеху публике. Ты еще не можешь постичь весь смысл, всю глубину того, что в тебе происходит, ты этого еще не…
Он осекается, поперхнувшись обидным словом.
— Недостоин?
Он отводит блеснувшие влагой глаза. Я же его и успокаиваю, похлопываю по плечу: мол, сам знаю, ладно, проехали, не будем об этом, я не стану больше никого спасать, пока не получу необходимого образования, пусть себе подыхают люди, животные и деревья вокруг меня, я уж подожду разрешения. Все равно с этой минуты я связан клятвой, которую дал сам себе. Клен ожил, а это значит, что я соглашаюсь на все: на брифинг в четыре часа, на шале в Скалистых горах и на прощание с прежним Джимми. Я изменю в себе все, что им не нравится, что не укладывается в роль и в образ, которого от меня ждут; я сделаю все, что в моих силах, чтобы соответствовать их надеждам и стать достойным моей крови.
Священник со вздохом прячет веточку клена в карман плаща.
— Я не уверен, что мы правы, Джимми. По тебе ли такая судьба?
— Хватит уже меня проверять! Говорю же вам, все хорошо. Все о’кей!
Мы смотрим друг на друга сквозь дождь, как два боксера-грогги после ничейного исхода. Он медленно кивает. Я иду попрощаться с моим деревом, обнимаю шершавый ствол, точно по красной линии. Кажется, даже эта роковая метка сужается, потихоньку зарастает корой.
— Святой отец, а как это делается, ну, технически? Как мысль может воздействовать на клетки?
Он нехотя отвечает, что Иисус обладал способностью восстанавливать изнутри то, что было разрушено старостью, болезнью или травмой — воссоздавать, возвращать утраченную целостность.
— Гони деньги!
Нас окружают трое с ножами в руках — откуда только взялись? Отец Доновей с перепугу роняет портфель, лезет в карман плаща. А я всматриваюсь в лица молодчиков: вытаращенные глаза, застывший взгляд, одинаковый у всех троих оскал. Я вдруг широко раскидываю руки, наступаю на них и ору что есть мочи:
— Изыди, нечистый дух! Изыди! Изгоняю тебя! Прочь!
Парни, оцепенев от неожиданности, таращатся на меня.
— Боже всемогущий, помоги мне избавить этих людей от бесов, их терзающих!
Никакой реакции. Я машу вокруг них руками, осеняя крестным знамением, и надсаживаюсь еще громче:
— Слышите, бесы хреновы, сколько вас ни есть? Где вы, покажитесь, изыдите из малых сих, пошли вон во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!
Расправив плечи, я надвигаюсь на того, что посередине, грудью прямо на его нож. Он пятится.
— Вы ничего мне не сделаете! Эти трое бесноватых вам больше не повинуются, они вас не слышат, вы только зря теряете время в их телах. Вон, говорю вам, вон, не то я загоню вас в могилу и прокляну до сорокового колена!
Двое срываются с места и пускаются наутек, третий машет ножом у самого моего лица. Я перехватываю его руку, ловко обезоруживаю. Он успевает заехать мне кулаком пониже уха.
— Дай же изгнать из тебя беса, мудило! — кричу я и бью его коленом по яйцам.
Согнувшись пополам, он падает в сухие листья, корчится, поднимается и улепетывает. Я перевожу дух, рассматривая дыру в куртке. Доновей стоит ни жив ни мертв от ужаса. Не сводя с меня глаз, он медленно осеняет себя крестом, и ноги у него подкашиваются. Я поддерживаю его, растираю, чтобы унять дрожь, и говорю:
— Ничего, один раз не считается, я больше не буду, никто меня не видел, и мы никому не скажем… А правильно я изгонял бесов?
Он пожимает плечами: мол, не знаю.
— Я-то думал, что-то чувствуешь, когда они выходят. Как же узнать, что они ушли?
— Я не знаю, Джимми…
Он кажется вдруг столетним, тяжело опирается на меня, смаргивает слезы, и мы направляемся к Пятой авеню. На полпути я признаюсь ему, что от этой драчки мне здорово полегчало. А ведь я вообще-то человек мирный. Может, это в генах. Он не отвечает.
Поднимаясь по замшелым каменным ступеням, я осторожно двигаю челюстью — еще болит после удара того бесноватого. Я вежливо спрашиваю вслух, но как бы сам себя, не лучше ли было не коленом в яйца бить, а подставить левую щеку. Чернокожий старик останавливается на верхней ступеньке и очень серьезно смотрит мне в глаза.
— Это превратное толкование, Джимми. Я тебе объяснял, когда ты был маленьким… Ну-ка, бей меня по щеке.
— Зачем?
— Ну сделай вид, будто бьешь.
Ничего не понимая, я медленно подношу ладонь к его щеке.
— Вот видишь: ты правша и, естественно, ударил меня по левой щеке. Стало быть, Иисус должен был бы посоветовать мне подставить в ответ правую. Если только ты не ударил бы тыльной стороной ладони. Так били римляне иудеев, с презрением, подчеркивая их инакость. И что же отвечает Христос? Он смотрит обидчику в лицо и говорит: «Если хочешь ударить, ударь меня как брата, а не как низшего». Ты понял, Джимми? Подставить левую щеку — это не проповедь непротивления злу, а протест против расизма.
Он идет к шоссе, машет проезжающему такси и, когда машина тормозит, возвращается ко мне.
— Никогда не забывай, что значит «Сын Человеческий». Каким бы образом ни появился ты на свет, какие бы ни плелись вокруг тебя интриги и сколько бы лжи ни замутило откровения, главное — это твоя человеческая сущность. Она одна связывает тебя с божественным.
— Ну что, едем или нет? — нервничает таксист.
— Твой свободный выбор свершит — или не свершит — волю Господа, Джимми, только он, а не состав твоей крови.
— Зачем вы мне это говорите?
