— Но почему они бунтуют?
— Потому, — медленно произнес граф Вильгельм, по очереди оглядев всех нас и особо подозрительно — меня, — что нет хлеба.
— Нет хлеба?
Покачав головой, граф стер рукавом кровь с лица.
— Ни буханки, ни рулета, ни булочки — ничего. Магазины пусты, а пекари не пекут, потому что муки тоже нет. Люди уверены, что грядет голод. И так как я — Защитник Веры и Губернатор, они обвиняют во всем меня. Мне едва удалось спасти свою жизнь.
— А что со мной? — пробубнил Малкович.
— Вам-то голод не грозит! — фыркнул граф. — На своих жировых запасах вы протянете не один месяц!
— Я имел в виду его! — завопил Малкович, тыкая в меня обвиняющим пальцем, толстым, как сосиска. — Он все еще собирается избить меня до бесчувствия?
— Определенно, нет, — самоуверенно заявил граф Вильгельм. — Только не в моем присутствии. Ведь так, Хендрик?
Я молча кивнул и посмотрел на Адельму. Ее неожиданно ледяной, равнодушный взгляд встретился с моим и приковал меня к месту. Потом, с нарочитой, рассчитанной похотливостью, она подмигнула мне. Подмигнула!
— Отлично, господа, выведем войска и откроем арсенал!
— Я готов к битве! — воскликнул Малкович, неуклюже поднимаясь на ноги. Одной рукой он прикрывал гениталии. Учитывая недавние проявления его слезливой трусости, я счел это высказывание смехотворным.
— А я остаюсь здесь, — сказал я. — Вместе с Адельмой.
— О, нет! Если вы хотя бы на секунду вообразили, что я оставлю ее в обществе свихнувшегося сексуального маньяка вроде вас…
— Я сама могу о себе позаботиться, папа, — вмешалась Адельма.
— Нет, не можешь! Хендрик ненасытен! Я не буду так рисковать.
Граф попытался схватить меня за плечо, но я стряхнул его; за моей спиной возник Малкович, а доктор Фрейд неожиданно начал размахивать своей тростью, и я получил сильный удар по руке.
— Больно!
— Так и подразумевалось!
— Переломайте ему чертовы кости! Потасовка становилась все более яростной.
— Валите его! Бейте кулаками как можно сильнее!
Я двинул Малковича локтем в живот, и он вскрикнул; доктор Фрейд несколько раз ударил меня тростью по шее; потом Малкович с графом повисли на мне, сосредоточенно пытаясь повалить на землю. Я извивался и отбивался, но вскоре был прижат к стене. Я заметил, что у Малковича снова эрекция.
— Бейте по яйцам, туда, где больнее всего!
— О, нет, — задумчиво пробормотала Адельма. — Только не по яйцам.
В эту секунду я потерял равновесие и наполовину сполз вниз, тщетно пытаясь подставить руку. Малкович вцепился мне в голень. Падая, я ударился головой о подоконник, и где-то в моем мозгу, позади глаз, внезапно сверкнула резкая, пронзительно-болезненная молния. Веки закрылись. Крики превратились в приглушенное жужжание. Темнота.
8
Когда свет вернулся, он показался мне добрым, нежно-теплым, с мягчайшим бледно-голубым оттенком. Это был приветственный свет, естественный и мирный по своей природе. Он не являлся следствием чего-то — удара по голове, затрещины палкой, злого кулака — он просто был. Мне не хотелось открывать глаза, но я знал, что рано или поздно придется это сделать. Когда я поднял веки — медленно, с опаской — то увидел над собой безбрежные просторы летних небес. Одинокая птица, черная на солнечной лазури, безмолвно парила в вышине.
— Вот бы остаться здесь навсегда, — произнес чей-то голос.
Повернув голову — похоже, я лежал на спине — я встретился взглядом с парой дружелюбных глаз. Я сразу же узнал их. Они принадлежали моей подруге детства, Труди Меннен!
— Труди, — шепнул я, с трудом веря в происходящее, не смея пошевелиться, чтобы не нарушить очарование момента.
— Привет, Хендрик.
— Это мое настоящее имя?
— Да, конечно.
— А ты — настоящая Труди?
— Да. Ну, по крайней мере, во сне.
Я ощутил, как по коже бегут мурашки, и тут заметил, что мы оба раздеты.
— Значит, это очередной сон, — прошептал я.
— Во сне, который во сне, который во сне, Хендрик. Это шкатулка со сновидениями, и ты добрался до самого дна.
— Что со мной происходит?
— Ничего особенного. Ты лежишь без сознания в комнате Адельмы, но это, естественно, тоже сон. Все остальные отправились подавлять мятеж.
— А почему мне снишься ты?
— Не догадываешься?
Я медленно покачал головой.
— Здорово снова видеть тебя, Хендрик. Так здорово! Улыбнувшись, она осторожно обняла меня за шею и притянула мое лицо к своему. Мы поцеловались, и я почувствовал на ее губах вкус жареного цыпленка. Потом она отодвинулась.
— По-моему, я сейчас заплачу, — произнес я.
— Почему?
— Потому что люблю тебя, и мы здесь, вместе, под сияющим небом, обнаженные в теплых солнечных лучах. Я хочу сказать, что… сказать…
Слова застряли у меня в горле, в груди поднялось сдерживаемое рыдание.
— Все хорошо, Хендрик, все, правда, хорошо.
Я приподнялся на одном локте. Трава подо мной нагрелась, острые стебельки покалывали голую кожу. Наша одежда валялась кучей неподалеку.
— Нынешнее мгновение — за несколько секунд до того, как это произошло, — сказала Труди.
— Произошло что? Ах!
— Видишь, все началось именно здесь.
— И здесь же и закончится?
Труди перекатилась на бок и пристально посмотрела мне в глаза.
— Господи, нет! — ответила она. — Сон продолжается. Он никогда не закончится. У него нет конца, нет начала, нет середины. Он похож на реку, только без истока. Он течет вечно. Когда ты спишь, все твои поступки — шаги вглубь сна, а когда просыпаешься — шаги наружу. Он живет отдельно от тебя, Хендрик. Внутри ты или снаружи, он всегда продолжается. Он независим.
— Но как такое может быть? — мои глаза расширились от изумления.
— Это просто есть. Поверь, я знаю. Все, что тебе надо сейчас сделать — выйти из этого сна до того, как все начнется снова.
— Это важно?
— Мой дражайший Хендрик, это имеет огромное значение.
— И как же мне из него выйти?
— Закрой глаза и засыпай. Конечно, когда проснешься, ты обнаружишь отвратительную шишку и почувствуешь не менее отвратительную головную боль. Падая, ты ударился о подоконник, бедный мальчик.
— Есть ли еще что-нибудь, что нам нужно сказать друг другу?
— Ничего существенного.
— Труди, — сонно пробормотал я, — всё ли имеет предназначение, смысл?
