себя в кругу этого потомства было украшением их старости.
Столь же мало обособилась и семья внутри рода для самостоятельной жизни. С внешней стороны она была действительно самостоятельна, но в ней не было места для личной свободы. Недаром в нашем языке слова, обозначающие женщину и ребенка, были среднего рода: das Weib, das Kind – это были первоначально вещи, а не существа с значением личности. Они могли быть отчуждаемы; фризы при случае продавали жен и детей для уплаты римской дани. Некогда женщины и дети также находились вполне под властью мужчины; женщина не освобождалась даже от телесного наказания. Еще в песне о нибелунгах эпохи Штауфенов Кримхильда рассказывает о пережитых ею удивительных испытаниях, когда она однажды поступила вопреки запрещению своего мужа.
Итак, свобода личного развития находила для себя так же мало места в семье, как и в роду. И если государство связывало свободу мужа в военном и юридическом отношении, то род сковывал его в том же направлении. Тацит усматриваешь главный мотив германского военного мужества в тактической организации войска по родам и семьям; очень верное замечание, прекрасно разъясняющее значение древних генеалогических союзов в пределах государства.
В правовой же жизни не было еще и речи об индивидуальном положении отдельных членов народа. Даже присяга, это проявление личности для внушения суду внутреннего убеждения, не имела личной ценности. Личной присяги в частноправовых делах вообще не существовало; в области общественного и уголовного права известна была только форма родственной присяги, соприсяжничество рода за своего сородича.
Если едва ли можно говорить об индивидуальной свободе мужчин, то, конечно, нечего искать ее у женщин. Если женщина не выходила замуж, она оставалась на всю жизнь под опекой своего рода; а выходя замуж, она попадала под опеку мужа. Но и вне правового своего положения германская женщина связана была даже в самых нежных и в самых интимных отношениях женского существования. При выборе мужа она, обыкновенно, вряд ли могла выражать желания; муж с своей стороны обращал внимание только на внешнюю физическую силу, на наружность, на здоровье; меньше обращалось внимания на душевные достоинства женщины. Если женщина теряла мужа, то по обычаю многих народностей ей воспрещался новый брак, дабы она «любила своего мужа не индивидуально, а как представителя брачной жизни»[70].
Итак, крепчайшие узы государственной и родовой жизни сковывали как мужчину, так и женщину германской первобытной эпохи. И вне этих уз не было никакого спасения, не было даже человеческого существования. Ибо еще не существовало никаких иных, более свободных общественных учреждений, кроме тех, которые обусловлены были политическими и естественными связями. Даже чрезвычайно богатая жизнь корпораций, товариществ позднейшего времени развилась сначала в одном лишь направлении – в военном, да и здесь без всяких индивидуалистических черт. Воинственные дружинники начальников освободились, правда, если не юридически, то практически, от уз естественных отношений к их сородичам, по крайней мере старшими воинами среди них были холостые богатыри, стоявшие одиноко, покинутые своим родом, но это только для того, чтобы при посредстве товарищеской верности и личной преданности теснейшим образом связать себя с господином дружины. Они жили ради господина и умирали за него, только для него добывали они военные лавры, ему они приписывали даже собственные подвиги в битве, даже индивидуальное исполнение этих подвигов, – славу, которой жаждало германское тщеславие.
II
Обозревая те влияния, которые общественное и естественное состояние германского периода оказывали на индивидуальность этого века, мы приходим к одному несомненному выводу. Господствовало самое крайнее стеснение воли, мысли, разумного действия; духовная жизнь этого периода еще не способна была вообще для индивидуального проявления.
Но гнету государства и рода противопоставлялись разлагающие силы, стремившиеся освободить замкнутую жизнь настоящего, и непрерывное дальнейшее развитие этих сил давало уже возможность заглянуть в новую будущность: таковы по существу влияния прогрессирующего материального и социального развития.
Еще и теперь не совсем исчезли в языке последние следы прежних времен кочевого состояния нации. Нам известно хотя уже устаревшее слово die Rast для обозначения меры расстояния, слово, первоначально означавшее стоянку кочевников; в Средние века говорили еще о tageweide как о таком пространстве земли, на протяжении которого можно гнать в день пасущееся стадо. В те древние времена, когда слова эти получили свой смысл, впервые явился большой прогресс как в хозяйственном, так и в общественном развитии.
Когда народ перешел к пастбищному хозяйству, понадобилось очень много людей для охраны стад: военнопленные, которых до сих пор приносили в жертву богам или вполне принимали в свой союз, так как не имели возможности содержать их в зависимом положении, теперь представляли ценный элемент для увеличения могущества и благосостояния: возникла несвобода как первая ступень для позднейшего социального расчленения нации.
Спустя много поколений последовал новый шаг вперед: перешли, хотя сначала и неохотно и в малых размерах, к правильному земледелию. Теперь участь несвободных по большей части улучшилась. Если они до сих пор находились под непосредственным присмотром господина, приравнявшего их к своим стадам, считавшего их частью своего домашнего имущества, уничтожение которого проходило собственнику безнаказанно, то теперь их зачастую селили в маленьких поместьях господина, так что они освобождались из-под его непосредственного надзора и при аккуратном выполнении обязанностей и правильной уплате податей приобретали мало-помалу свободу в управлении своим крошечным имением. Таким образом, в хозяйственном отношении медленно прорывались на свет Божий их человеческие свойства, хотя таковые и отрицались народным правом, исключительным правом свободных германцев. Наступил век, когда начали говорить о расчленении народа как целого на свободных и несвободных; и даже это воззрение временами исчезало, когда стали вырабатывать и применять правовые формы для освобождении несвободных, и этим самым признавали, что у привилегированных несвободных рабство отнюдь не вытравило человеческого достоинства и возможности национального существования.
Между тем (по крайней мере, у западных германцев) достигнута была дальнейшая ступень развития, усилившая еще больше необходимость социального расчленения нации. Много раз западные германцы выступали из первоначальных границ германского мира и переселялись в кельтские области с более высокой культурой и, по-видимому, не изгнали вполне прежнее население, а скорее терпели их в стране в качестве покоренных. Возможно ли было обращаться с ними как с несвободными, как с военнопленными, по строгому древнему праву? Этого не допускала военная сила пришельцев, да и несомненное культурное превосходство покоренных делало невозможным применение этого права на продолжительное время. Как и всегда, прежде всего определилось положение побежденных: позднее, в исторические времена, мы находим широко распространившееся сословие полусвободных, Hörigen.
Так как это самое сословие по численности и значению своего мирного труда приобрело большее значение, чем сословие несвободных, то
