что хорошо кончается: 19 мая Томас Манн получил первую посылку, весившую тридцать восемь килограммов.
Отдавала ли себе отчет Катя, что, провались эта афера, она могла бы вызвать взрыв небывалой силы? Известно только, что фрау Манн понятия не имела о том, какие тайны были поверены этим черновым тетрадям. Конечно, от ее глаз не ускользнуло доводившее мужа порою до явного отчаяния все возраставшее беспокойство, проявлявшееся в нервозности и раздражительности. Свои страхи тех дней отец поверял Голо: «Стоит им опубликовать в „Фёлькишер беобахтер“ лишь кое-что из моих записей, и они погубят все, и меня тоже погубят. Мне тогда уже никогда не подняться».
Если бы чиновник в Линдау хоть чуточку смыслил в литературе и полистал рукопись, а финансовое управление Восточного Мюнхена заинтересовали бы не только финансовые вопросы и они затребовали все содержимое чемодана, то никогда не удалось бы сохранить существовавшие безукоризненные отношения между писателем и обществом. А отсутствие их отнюдь не способствовало бы творчеству Томаса Манна, на сохранение работоспособности которого как раз и были нацелены все помыслы, планы и деятельность Кати.
Слава богу, ей не пришлось разрабатывать всевозможные стратегии, чтобы вернуть к жизни и работе несправедливо оклеветанного и подозреваемого в гомосексуализме мужа. Однако и без этой, скорее всего, неразрешимой, задачи у нее было предостаточно работы.
Итак, фрау Томас Манн отказалась от плана поехать ненадолго в Мюнхен, и ей пришлось поручить Голо заботу о младшей сестренке, школьнице Элизабет. Ему предстояло также завершить все финансовые дела. По просьбе Кати Хедвиг Прингсхайм упаковала в ящики кое-какую домашнюю утварь и выслала ее в Швейцарию на конспиративный адрес. Супруги все никак не могли решить, где будут жить: в Базеле, Цюрихе, Тессине или Боцене («недалеко от Милана»), а то и вовсе в Венеции, в маленьком домике Верфеля, предложенном им Альмой Малер; они останавливались то на одном, то на другом варианте, а тем временем, судя по поступавшим из Мюнхена вестям, существовавший в Германии режим креп день ото дня, поэтому Катя настояла на том, чтобы к ним приехали младшие дети. «Стариков» тоже уговаривали покинуть страну, сохранив свои художественные коллекции.
Третьего апреля Голо привез к родителям Элизабет. Михаэль, живший в школе-интернате в Нойбойерне на реке Инн, находился в это время вместе с классом в поездке по Италии, и родители потребовали, чтобы он не возвращался в школу, а по окончании путешествия приехал к ним. Моника обучалась музыке во Флоренции и была поэтому в безопасности; Эрика готовила в Ленцерхайде новую программу «Перечницы», а Клаус занимался литературным трудом и работал редактором в Амстердаме и Париже. Главной поддержкой матери в эти годы был Голо, который «пока, до сдачи экзамена», намеревался остаться в Мюнхене, однако на Пасху приехал в Лугано к родителям, чтобы решить, как ему поступить. Сообща все пришли к общему мнению «пожертвовать одной третью немецкого состояния», отказаться от проживания в Мюнхене и обосноваться в Базеле. Самое лучшее, высказывала Катя свои соображения в письме Клаусу, жить в строгом соответствии с легальными законами, «потому что, стоит нам только выйти за рамки легальности […], как они тотчас конфискуют у нас не только дом, но и все издательские доходы и мою часть наследства, ведь за них нельзя поручиться». Однако жить в Германии стало попросту невозможно, любая мысль о том, что «в этой стране можно спокойно и безбоязненно заниматься нормальной деятельностью», по-настоящему абсурдна, ибо, «видя, как эти озлобленные сумасшедшие реализуют одну за другой свои безумные мечты, я задыхаюсь, и мне, напротив, даже становится все страшнее».
Поэтому было решено пока оставаться в Швейцарии, а лето провести на Французской Ривьере. Шикеле[85] предложили помочь приобрести квартиру в районе Санари — Ле Лаванду, и Томас Манн уже предвкушал радость встречи со своими старшими детьми. Для поездки было решено переправить из Мюнхена «бьюик».
Предаваться мечтам в столь смутные времена — неблагодарное занятие, ибо очень скоро некие события опять нарушили их планы. Еще в Пасхальное воскресенье, 16 апреля 1933 года, Катя услышала от одной знакомой о «протесте мюнхенских друзей музыки», которые открыто выступили против — дословно — «поношения Томасом Манном за границей в его речи „Страдания и величие Рихарда Вагнера“ нашего германского мастера». Два дня спустя Бруно Франк принес «Мюнхенские свежайшие новости», вышедшие на Пасху, где был полностью напечатан этот «гнусный документ»[86]. Томас Манн записывает в дневник: «Целый день нахожусь под воздействием сильнейшего шока, вызванного омерзением и ужасом». […] «Окончательно укреплен в своем намерении не возвращаться в Мюнхен и употребить всю энергию на то, чтобы остаться в Базеле». После приема соответствующих лекарств ночь прошла довольно спокойно, и уже на следующий день Катя напечатала на машинке «подобающее опровержение» и отправила его во «Франкфуртер Цайтунг», «Ди нойе фрайе прессе», «Ди Д. А. Ц.»[87], в «Фоссише Цайтунг». Все газеты выступили в защиту Томаса Манна, что доставило ему огромное удовлетворение.
Не было недостатка и в поддержке из Германии частных лиц; то были письма давних друзей Маннов и Прингсхаймов, например, дирижера Ханса Кнаппертсбуша, художника Олафа Гульбрансона, Ханса Пфитцнера и Рихарда Штрауса, где они выражали свое определенное отношение к происшедшему. «Я непременно должен сказать Вам, насколько меня и моих друзей волнует достойная сожаления утрата чувства товарищества в среде людей искусства, что проявилось в этом выпаде против Вашего мужа, — писал Кате Манн Эрнст Пенцольдт. — Написали бы уж хоть получше. Ведь если смотреть со стороны, непредвзято, насколько же ничтожными, убогими и трусливыми они выглядят, я бы даже сказал, смешными. Мелкие душонки, мелкие душонки, как говаривал в таких случаях мой отец».
Однако больше всего семью Манн, в особенности Катю, тронула «реакция великого почитателя Вагнера», тестя Томаса Манна; теща переслала им собственноручно изготовленную ею копию письма Альфреда Прингсхайма, адресованного одному из его коллег, поставившему под «манифестом» свою подпись (по всей видимости, это был физик Герлах), в котором тесть защищал толкование образа Вагнера своим не столь уж любимым зятем.
«17.4.1933. Многоуважаемый коллега! С некоторым удивлением, вернее, я бы даже сказал, с откровенным огорчением, я увидел Вашу фамилию среди подписей под этим памфлетом. […] Я, правда, придерживаюсь несколько устаревших взглядов, но если кто-то позволяет чьей-то злой воле воспользоваться его именем как прикрытием для столь оскорбительного навета, основанного на бессвязных, надерганных из пятидесятидвухстраничного доклада фраз, к тому же частично фальсифицированных, тот обязан, по меньшей мере, потрудиться хотя бы заглянуть в оригинал. Но к моему великому сожалению я позволю себе усомниться в том, что хотя
