и за что Машенька так жестоко дергала ее за фуфайку… Последний вопрос был неразрешим.
Портниха Муся каждому из тех, кто зашел к ней этим вечером, теперь или раньше, хотя бы однажды, шила. Все они были отмечены ее мастерством и фантазией. И теперь собрались, объединенные отчасти уютом Мусиной кухни, отчасти своей бесприютностью, но более всего – «маркой» одежды. Эта «марка» сплачивала компанию довольно основательно – она означала не столько определенные вкусовые предпочтения, сколько независимость, своеволие и риск. То не был «нонконформизм» а духе англичанки Гринвуд. А было немного другое…
Когда гости играли в «ассоциации» на кухне у портнихи, за окнами этой кухни прибывали странные времена. Люди носили одинаковую одежду, в основном серую и невыразительную. Ее изготовляли бригады работниц на больших фабриках. Частная портниха, не входящая ни в какую бригаду, являлась человеком особенным и редким, вроде кутюрье на Западе.
Только этот «кутюрье» должен был прятаться в «подполье», потому что, (может быть, вы уже позабыли, или даже никогда не знали об этом), любая частная деятельность в те странные времена преследовалась по закону. Маленький подпольный «кутюрье», совсем как настоящий свободный, сочинял фасоны и снабжал заказчиков совершенно оригинальной одеждой. Отмеченные таким образом товарищи, конечно, выделялись из толпы. Но если их спрашивали, кто сшил им необыкновенные вещи, они ни в коем случае не должны были признаваться. Можно было сослаться на тетю или бабушку. Или признаться, что сам немножко шьешь после работы… Портниху нельзя было выдавать чужим. Она рисковала очутиться в тюрьме за чересчур свободное владение швейной машинкой.
А Муся была очень нужна заказчикам! Не только сама по себе, как мягкий и милый человек, но и потому, что реально преображала их жизнь – украшала, расцвечивала, разнообразила. Она делала невозможное, запретное. И ее заказчики тоже становились тайными сопротивленцами. И в мыслях, и в одежде. Объединенные не только личным почерком «кутюрье» Муси, но и общей тайной Мусиного существования, они сделались настоящим кружком заговорщиков…
Крылья Манюси были Мусиных рук делом. Муся умела обшить даже Марусю – долговязого нескладного ребенка со старушечьим морщинистым и желтым лицом таким образом, что девочка-старушка выглядела мило и забавно, даже когда сверху на платье натягивала фуфайку. Марусю портнихе поручил бедный отец девочки. Непризнанный поэт и чудесный садовник, на своих шести сотках он почитал память и своевольно продолжал традиции не вполне признанного, не включенного в учебники Афанасия Фета. Поработав на земле, он, бывало, присаживался написать стихотворение у печки-буржуйки. А его бедная дочка уже сто лет мыла полы в местном общепите и страстно любила наряжаться.
Школьному учителю Пенкину портниха сшила старомодный черный жилет, да так удачно, что элегантный учитель теперь подумывал о новом жилете… Но его терзали сомнения. Жилеты носить было не то что запрещенным делом, но достаточно крамольным. Тем более для идеологического работника. Директор школы уже поглядывал косо… Отказаться от прихоти – жилета, или лишиться работы? Был еще выход – прятать жилет под пиджак так, чтобы его совсем не было видно.
Пенкин был хорошим учителем, старательным. Объяснял предельно ясно. Любому сборищу участие Пенкина придавало смысл, внося элемент логики и разума. Но держался он отчужденно и выглядел из-за этого высокомерным. И если вставлял свои разумные фразы, то – как будто против собственной воли – обращаясь ни к кому, ни для чего, нисколько, никогда... Ни при чем. Глядя вдаль…
А элегантный жилет все же очень шел ему! Жаль, что этот шедевр Мусиного искусства зачастую скрывал наглухо застегнутый пиджак. Но только не сегодня!
Машеньке, воинственной и мечтательной, портниха обычно шила из натуральных ярких тканей. В основном из ситцев. Как и многие другие тайные сопротивленцы, Машенька предпочитала одежду, стилизованную под милую, особенно тем, что запретную, старину. Но была, пожалуй, смелее всех в покроях. Ей нравилось чудесить, удивлять, поражать. Пройтись по улице и замести серых прохожих своей огромной кумачовой юбкой… Для нее была возможна эксцентрика в одежде, потому что она работала дома – писала академические статьи об истории и искусстве для энциклопедических словарей и варила супы для Горя… Только вот Горе, жаль, не могло вполне оценить ее стиль и вкус. Оно в истории искусств не ориентировалось и воспринимало одежду только как фиговый листочек. Сегодня Горя с ней не было, и Машенька могла забыться…
Это пироги с грибами и картошкой, луком и рисом, навевали мечты. И так же действовали керамические ярко-зеленые пузатые вазы, набитые цветами до отказа, свежесть ночи, и прочие пустяковые причины. Машенька была теперь почти уверена, что побывает и в английском пабе и в парижском ресторане, поплещется в Ниагарском водопаде и выскажет Мадонне все, что о ней думает. Потом поселится в своем собственном замке на берегах Луары, замке с остроконечными черепичными крышами, беседками и озерами. Будет собирать в саду персики, или что там у них во Франции произрастает, а со скуки иногда навещать восхитительного оранжевого фавна – точь-в-точь с рисунков Бакста. Этот фавн целые дни пролеживает на боку в янтарно-растительном гроте и смотрит на лазоревое море томными глазами, мурлыча такие же мелодии. И ничего не знает про людей. У Машеньки будет повозка, запряженная белыми крылатыми волами. Прилетая к фавну, она не будет пугать его страшными рассказами о людях – уродливых, злых, ничтожных. Не будет рассказывать о своих ратных подвигах в Советской стране. И сама, наконец, забудется и отдохнет… Или пусть это будет маленький комфортабельный домик в Калифорнии. Свое Горе она оставит в Союзе, а сама будет гулять по чистым улицам, наряженная уже не у Муси, а у Версаче, с букетом и счастливой улыбкой... А хорошо было бы достать шитье «ришелье», чтобы Муся отделала новую красную в горох блузку, которую можно будет носить с такой грацией и достоинством, что, может быть, даже Горе заметит и оценит…
Скромная, конечно, радость, пустячок. А черепичные крыши, крылатые волы и фавны в гротах – и вовсе бред. Зато вздохи об этом шитье, об этих крышах – не бред, и не пустячки. Вздохами о них жила душа Машеньки... Но Машенька отличалась столь же доблестной воинственностью, сколь и самозабвенной мечтательностью. Она всегда готова была напасть на какую-нибудь зазевавшуюся Марусю или Мадонну. Защитить какую-нибудь внезапно полюбившуюся Марию. Потому ее и звали робко – Машенькой. Зато ее доброта к людям выглядела, как милость стихии к каким-нибудь богом забытым рыбакам на утлом суденышке.
А для Саши Середы (задуманного Манюсей) Муся вечно перелицовывала что-то ветхое. Непревзойденная ветхость его одежды тоже
